— Ты планировал, что мы поднимемся голые на крышу?
— Да. Я люблю играть — я подумал, что это было бы забавно.
— Забавно? — Она не знала, что и думать. — Нет, — прошептала она. — Я не пойду голая по коридору к пожарной лестнице. — Эмма рассмеялась — так абсурдно все это звучало. Безопасно. О да! — Люди увидят нас, Стюарт. Кроме того, сейчас разгар зимы. Мы замерзнем до смерти. — Видит Бог, этот человек нуждался в опекуне. Желательно в таком, который имел бы опыт работы в сумасшедшем доме.
— Нет, никто нас не увидит, Эмма. Сейчас глубокая ночь. Кроме того, там есть вентиляционное отверстие для пара, я только не знаю, от отопительной системы или от прачечной. Но там стоит труба с маленькой жестяной крышей. И из нее идет воздух, горячий, как пар. И все вокруг согревает. Я осмотрел все это и подумал о тебе. — Он засмеялся в своей манере — с придыханием. Порочно. — Голая, — сказал он, — под трубой. Такой горячей...
— Отлично. Тебе и карты в руки. Ты иди. А я остаюсь здесь. Мне и здесь замечательно. Стюарт, посмотри на меня. Я низенькая и... э-э... несколько толстовата. Ты — нет. Я понимаю. Если люди увидят голым тебя, они могут в глубине души насладиться зрелищем. — Она засмеялась снова. — А что касается меня, то над моим животом они будут смеяться...
Он тут же ее перебил:
— Нет, не будут. — И добавил со всей искренностью: — У тебя красивый живот, Эмма.
— В стиле Рубенса, — саркастически уточнила она.
— Именно.
— Что означает «толстый», Стюарт. В хорошем смысле, конечно.
Разве он ее не видел? Она была упитанная, иначе говоря, толстая, но не слишком. Не то чтобы она самой себе не нравилась, она нормально к себе относилась. Просто она не питала иллюзий по поводу того, что живущий на планете должен восторгаться ее круглым и пышным обнаженным телом, хотя вполне допускала, что Стюарту оно нравится, даже верила в это.
— Мой сладкий, — сказала она ему, — я не притворяюсь, что меня останавливает лишь стыд. Отчасти тому виной и тщеславие. Но я не буду ходить голой в общественном месте, тем более в шикарном отеле.
Однако как оказалось, бегать по шикарному отелю она могла. Вернее, пробежать по коридору мимо пяти-шести дверей. В следующую секунду он подхватил ее под одну руку, толстое пуховое одеяло под другую и побежал, таща ее за руку, через гостиную в коридор. Ключ от номера он зажал зубами. Эмма упиралась как могла. Она пыталась пролезть под его рукой обратно. Все это происходило в полной тишине, ибо ни один из них не хотел, чтобы их кто-нибудь услышал, тем более сосед напротив.
Стюарт как-то исхитрился закрыть дверь и, мгновенно перехватив ключ, повернул его в замке. Эмма оказалась в безвыходном положении. Теперь ей ничего не оставалось, как пуститься бегом — босиком, голышом — по коридору к пожарной лестнице. Ей вовсе не было стыдно или страшно. Ей было ужасно весело, и главные усилия ее были направлены на то, чтобы не засмеяться в голос. Стюарт бросился за ней следом.
На крыше, под трубой, плюющейся паром, на пуховом одеяле, со звездами над головой, Стюарт позволил ей кричать, сколько захочется. И она кричала, посылая свои крики звездам. В один момент, когда он лежал на ней, Стюарт сказал:
— Посмотри через мое левое плечо. Сегодня видна Венера. — Он откатился в сторону. — Вот она! — крикнул он. — Смотрите вы все, венерианцы! И вы, — он широко развел рукой, — жители других планет, смотрите на самую красивую женщину на Земле, выставленную вам всем на обозрение! Смотрите и радуйтесь! — Он засмеялся. — И завидуйте мне, ибо женщина эта в моем распоряжении. — Он наклонился и стал целовать ее шею, лаская ее губами, зубами, языком.
Что за ночь у них была? Нормальная? Она когда-нибудь по-настоящему задумывалась о том, подходит ли ей это слово? Если она и считала себя нормальной, то сегодня она брала свое слово назад. Больше Эмма себя таковой не считала. Это слово казалось сродни обыденности, пошлости, унылости. Таким же скучным, как платья в магазине готовой одежды. В то время как ей хотелось жить на заказ, жить по своим правилам, не ограничивая себя рамками чужих представлений. Ее жизненные ценности казались ей вполне для нее подходящими. Другие будут ей не по размеру. Итак, она вошла в иной мир, ступила на территорию новой сексуальности, с ярким воображением, с порочной, серьезной и необыкновенно интересной игрой. Игрой, за которой забываешь все. Словно она снова стала ребенком и придумывает разные интересные жизненные сценарии, полные приключений. Только это приключение было связано не с внешним миром, а миром ее собственных чувств, ощущений, миром ее тела.
В то время как Стюарт стремился дать Эмме больше того, что она просила, Эмма взывала к воздержанности. Власть — игра во власть — была для него самой притягательной. В мире, на который трудно оказать существенное влияние, Эмма была исключительно податливым материалом.
Хотя он не питал иллюзий относительно того, кто в их игре ведущий. Эмма. В этой игре у руля всегда была и будет Эмма, при этом отрицая свою роль, не желая брать на себя ответственность. Она просто шла себе своей дорогой, «в то время как он, „порочный тип“, изо всех сил старался познать ее, угодить ей в таких вещах и таким образом, которые для нее самой являлись непостижимыми. Он знал, как угодить той темной стороне натуры Эммы, которая существовала в ее подсознании. Вот кто на самом деле вел игру. Он служил удовлетворению ее желаний, ее либидо. Он и эта Эмма находились в сговоре против вдовы викария, которая разводила овец, и эта другая Эмма умела тасовать карты так быстро и ловко, что они казались сплошной размытой линией, и сгибать и отгибать уголок дамы так быстро, что вы никогда не заметите движения ее проворного маленького пальчика.
Стюарт коснулся рукой внутренней стороны ее бедра, мял тонкими пальцами мягкую и мускулистую плоть. Сильное бедро плотной, коренастой, фигуристой женщины. Мускулистая твердь под мягкой, безупречно чистой и белоснежной кожей воспринималась как самый приятный контраст. Она вся была такая.
Талия у Эммы была удивительно тонкой. У нее была узкая грудная клетка. Живот ее, впрочем, что совсем неудивительно, был круглым — мягкий круглый горшочек: Она и в самом деле вся словно состояла из округлостей — четкие лекальные кривые. С тонкой талией и крутыми бедрами, с грудью, напоминающей формой удлиненные тугие сочные дыни. На первый взгляд, особенно если на ней не было платья в талию, она казалась пухлой. Но она таковой не была. Не была вполне таковой. Все в ней было твердым, молодым, красиво очерченным, укрепленным развитыми мускулами, обросшими мягкой женской плотью.
Щеки ее были круглы, как яблоки. В синих глазах играли искорки, отчего казалось, что глаза танцуют над щеками. Нос маленький и вздернутый. Фея. Эльф. С маленькими пальчиками на ногах, как у херувима, розовыми и чистенькими, как у младенца.
Потом они лежали, прижавшись друг к другу, закутавшись в одеяло. Пар то ли стал холоднее, то ли его стало меньше. Возможно, белье было уже выстирано к утру, и больше делать в прачечной было нечего. Он, как мог, тянул время, чтобы два глупых человека могли насладиться друг другом, вкушая запретный для них плод. Насладиться назло всем и вся.
