– Я этого не делал, – говорит Оливьер.
– Правда ли, что вы совокупляетесь, подобно змеям, в клубке, что убиваете потом рожденных таким образом детей?
– Нет, это неправда, – отвечает Оливьер. – Многие из нас девственны.
– И ты?
– И я.
Симон – отец семерых детей, тяжеловесный, настоящее пиршество плоти. Он хмурится. Ему вдруг делается противно.
Приор говорит:
– Этот человек, Оливьер, – он смущает веру, совращает души, губит католиков. Разве всего этого не достаточно, чтобы осудить его смерти?
Оливьер, не глядя на приора, отзывается презрительно:
– Невежество – истинный враг души. Ваши прелаты, мессен граф, не прелаты, а Пилаты. Сами грешат, а осуждают смерти невинных. Не мы, а они губят людей, совращают их души.
От этого «Пилата», брошенного прямо в лицо, Симон окаменевает. Только широкие крылья носа подрагивают.
Наконец Симон спрашивает:
– Ты живешь здесь, в Тарбе? Где твой дом?
– Я пришел в Тарб только сегодня.
– Зачем?
– Вы хорошо знаете, мессен граф, зачем. Ведь это вы оторвали меня от смертного ложа, когда умирающий принимал утешение из моих рук.
– Ты знал, что я здесь?
– Да.
– Как же ты посмел явиться сюда?
Оливьер слегка подается вперед.
– По примеру апостолов, подхватив из их рук упадающий пастырский посох, ходим мы по дорогам, от селения к селению, от города к городу. Везде мы разносим слово истины. Мы как агнцы среди волков, среди гонений и притеснений. Мы живем под смертным страхом. Но нет ничего такого, что заставило бы нас оставить этот путь, ибо наше Царство – не от мира сего.
Симон спрашивает:
– Кто призвал тебя в Тарб?
– Господь.
– Я спрашиваю, кто тот посланный, который передал тебе просьбу явиться в Тарб?
– А я и отвечаю вам, мессен граф: Господь.
Симон впервые за все время обращает взгляд на Аньена. Кивает тому подбородком: говори. Тот с готовностью вступает в разговор:
– Мессен, мой отец говорит правду. Мы сидели за братской трапезой – это было за много верст отсюда, в одиноком месте. Мой отец творил молитву. И вдруг посреди молитвы он остановился и поднял голову, будто его внезапно окликнули. Но никто из нас не слышал никаких голосов. Тогда мой отец вдруг встал и сказал, что его позвали. Он взял книгу Писания, кусок хлеба, положил все это в сумку и велел мне сопровождать его.
– Где же это «одинокое место»?
– Я не могу сказать.
Оливьер перебивает:
– Напрасно вы стали бы искать там наших братьев. Они уже оставили это убежище.
– Их много, ваших братьев?
– Да.
Оливьер глядит на Симона чуть ли не сочувственно.
– Мессен, – обращается он к Монфору.
Прямо к Монфору, минуя приора из Святого Стефана, стражу, Аньена.
– Мессен, ведь вы убьете нас, не так ли?
– Не я, ваши грехи убивают вас, – медленно отвечает Симон. – Грех – жало смерти.
Очень тихо Оливьер говорит – жалея Симона:
– Сын мой, мы – не волки и не лицемеры. Мы – добрые христиане. А вот враги наши – злые наймиты. Послушай меня. – В голосе Оливьера еле заметно дрожит, вибрируя, тонкая струна восторга. – Послушай меня, сын мой, и признай мою правоту. Мы поклоняемся истинному Богу, но признаем также и бога Зла, которого католики называют «дьяволом». Ибо не может бесконечно благой Бог сотворить ничего злого и несовершенного. Иначе придется утверждать, что благой Бог сотворил и допустил, чтобы были смерть и боль, наводнения и пожары, гибель младенцев и жен, кормящих сосцами и носящих во чреве, насилие над девами, увечье мужей, рабство, моровое поветрие… Подумай! Разве мог неизъяснимо добрый Господь сотворить этот плотской мир, исполненный боли и тлена? Разве могла выйти из Его рук эта жалкая страждущая плоть, беременная собственной смертью?
Симон улыбается.
Он улыбается уже давно, но только Оливьер, увлеченный своей горячей проповедью, не сразу это заметил. Наконец совершенный замолкает, споткнувшись о симонову странную улыбку, будто бегун о лежащий на дороге камень.
– Чему ты так улыбаешься, сын мой?
– Я тебе не сын, – перебивает Симон. – Как ты можешь говорить «сын», если ты – девственник? Ты не знаешь, что такое «сын»! Отцовство – богатая и светлая вещь, но достигается на иных путях.
– Мессен, вы хотите возразить мне, отвергнуть мое рассуждение?
– Нет.
– Мессен, разве вы в силах возразить мне?
– Нет – повторяет Симон. – Я невежда. В твоих рассуждениях, на мой взгляд, нет изъяна.
– Чему же вы улыбались, мессен граф?
– Тому, что ты, несмотря на всю твою ученость, погиб и сгоришь в адском огне, а я и этот невежественный приор, которых ты столь презираешь, – мы оба спасены.
– Рассудит Господь, – говорит Оливьер, отступая на шаг.
– Завтра ты будешь сожжен на костре, – говорит Симон.
– Знаю. – И Оливьер таинственно улыбается.
Тут Аньен, вырвавшись из рук симоновых сержантов, бросается к ногам графа Симона и начинает умолять о пощаде. Симон брезгливо смотрит, как Аньен корчится на полу, содрогаясь в бесслезных рыданиях, как давится собственным страхом.
Поймав взгляд Симона, Оливьер замечает – равный равному:
– Вы сами видите теперь, мессен, сколь отвратительна и слаба плоть.
Симон поворачивается к одному из своих сержантов.
– Водрузите это туловище на ноги и узнайте, чего оно хочет.
Аньена хватают за подмышки, несколько раз вразумляют по щекам и, наконец, в обезумевшем взгляде Аньена проступает ясность.
– Я хочу… я принесу покаяние, – лепечет он. – Я отрекаюсь… от преступной ереси.
– Вот и хорошо, – говорит Симон.
Вперед выступает приор от Святого Стефана. Аньен, мешком рухнув на пол у рясы приора, начинает шумно поносить катарскую веру. Он обвиняет своих бывших братьев в приверженности дьяволу.
Приор перебивает:
– Я назначу тебе покаяние. Сейчас же будет довольно, если ты прочитаешь credo.
– Credo in unum Deum, Patrem… Отец мой, я не помню.
Приор подсказывает. Аньен взахлеб повторяет.
Повторяет – а сам то и дело косится на Симона. Точно собака, что спешно заглатывает украденный с хозяйского попустительства кусок. Симон позволяет ему дочитать до конца, а после, решительно хлопнув себя по коленям, произносит заключительное слово:
