При последнем слове Симон встретился глазами со своим сыном Гюи. Гюи прикусил губу, но глаз не отвел.
Симон хлопнул ладонью по колену.
– Суть. Тулузу необходимо отсечь от ее кормушки. А засыпают ей в корыто через левый берег, через Гасконский порт.
И махнул рукой в сторону Сен-Сиприена.
– Уничтожить мосты, – тотчас предложил один из баронов.
– И раскопать брод у мельниц Базакля, – подхватил Симон. – Поздравляю, мессир, удачная мысль.
Спорили долго, брызгали ядом. Фуко де Берзи предложил не мудрить – выстроить на левом берегу крепость и таким образом взять предместье в свои руки.
– Хорошо бы, но не успеем, – сказал Симон с сожалением. – На это сил у нас нет. Придется нам просто занять Сен-Сиприен, а там будь что будет.
И снова бросил взгляд в окно, на предместье. Он поймал себя на мысли, что с некоторых пор присматривается к этому городу так, будто выискивает в Тулузе то место, которое станет ему смертным одром.
Заключил:
– Я пойду первым. Я хочу, чтобы все вы шли со мной.
Брат Симона протянул ему руку, а за ним – и остальные. Своему сыну Гюи сжал Симон пальцы чуть сильнее, чем прочим, словно прощения просил за ту несправедливость.
Сенешалю Жервэ сказал Симон с благодарностью:
– Я прошу вас, мессир, оставаться в Нарбоннском замке и беречь его так же хорошо, как вы делали это и прежде. Думается мне, проклятые еретики воспользуются нашим отсутствием, пока мы будем заняты в Сен-Сиприене.
И еще сказал Симон, прежде чем все разошлись:
– Мы сделаем так, что с левого берега в Тулузу будет проникать только ветер.
* * *
Широкие плоскодонные корабли с низкими бортами, на каких по реке перевозят зерно, выстроились у правого берега Гаронны почти вплотную друг к другу, покрывая спокойные воды почти сплошным настилом. Но стоит ступить на них, как тотчас же нетвердая эта опора начинает покачиваться под ногами, смущая: никакой рыцарь не любит воды и кораблей.
На суда заводят лошадей, переходят сами – в доспехах, с мечами и копьями. Покрикивая, загоняют овец. В больших клетках галдит и трепыхается птица. Все это свежее мясо для монфорова воинства.
Пешие, вооруженные ножами и пиками, несут свернутые и перетянутые кожаными ремнями шатры. В мешках хлеба на несколько дней.
Стоит невообразимый шум. Животные кричат, каждое на свой лад, а люди – всяк по-своему – бранятся между собою.
Грузятся у Мюрэ, в пятнадцати верстах выше по течению от Тулузы. Досюда, по крайней мере, не долетают камни из тулузских катапульт.
И вот баржи, тесно трущиеся борт о борт, постепенно начинают отходить от берега. Большой квадратный парус опущен, лежит, свернутый, под ногами. Бестолковые рыцари все время наступают на него.
Отталкиваясь длинными шестами, корабельщики медленно выводят неповоротливую баржу на середину реки. За первой следует вторая, третья. Всего их пять; больше не нашли.
Разгрузка идет так же шумно и долго. Животные пугаются, хотя баржи подошли почти вплотную к берегу. Полоска воды, которую надо преодолеть, устрашает.
С треском падают утлые сходни. Некоторые сержанты спрыгивают, минуя сходни, прямо в воду – но только конные. Стоит октябрь, вода в Гаронне уже холодная.
Наконец, разобрали весь груз, собрали обоз.
Симон – поверх доспеха плащ со львом – возглавляет отряд. Конь под Симоном высокий, широкогрудый, сильный. Несет на себе и тяжелого всадника, и свой собственный доспех.
Выступают, не дожидаясь обоза, – догонит.
До предместья Сен-Сиприен добрались скоро и заняли его без лишних хлопот. Из Тулузы, конечно, видели, да только поделать ничего не могли.
Симон велел устраивать лагерь вокруг Гасконского порта, а вместо укреплений приспособить таможню, оба госпиталя и склады. Мог бы и не объяснять: с ним были рыцари, которые понимали все это не хуже Симона.
Пока подходил обоз, пока ставили шатры, пока перегораживали проходы между складами, младший сын графа, Гюи, забрел в приют для убогих, сочтя его пригодным для жилья.
Вошел – темноволосый, высокий, в длинной, ниже колен, кольчуге. Остановился в маленьком дворе, где над густыми грядками приподнимался деревянный колодезный сруб. Грядки потрогал – трава, вроде сорной. Может, целебная. На вкус гадкая.
Огляделся.
За галереей, какие обычно устраивают в монастырях, крепкие кирпичные стены и, вроде бы, кельи. Вот эти-то кельи и думал занять Гюи для своего бигоррского отряда. Монастырь удобно оборонять, если придется.
Шагнул к галерее. А там, снятые со стен, стояли в ряд водостоки, какие обычно лепят под крышу большого собора, чтобы дождевая вода ловчее извергалась и не размывала стен.
Были они сделаны из камня в виде дразнящихся уродов и воющих собак. Прежде нависали над головами, выблевывая потоки, теперь же словно сидели на задних лапах, запрокинув голову с разверстой пастью.
И показались они забавными симонову сыну. Больно уж старательно задирали морды, больно уж потешно выли. Разглядывал их Гюи, посмеиваясь, пока вдруг одна из фигур не шевельнулась.
Гюи замер, оружие тронув. А уродина повернула голову и беззубой пастью на Гюи надвинулась.
Гюи мысленно призвал имя Господне, но уродина не каменела. Напротив. Встряхнулась, как из воды выбралась, поднялась и вприскок побежала к молодому бигоррскому графу. Обнюхала его, горбясь. Гюи от ужаса сомлел. А уродина головой трясла, лохмотьями мотала и бормотала что-то.
И тут Гюи разглядел, что напугала его безумная старуха, видимо, здесь живущая. Разом отпустил страх, пришли стыд и злоба. Пнул уродину ногой, чтоб убиралась. Несильно пнул, только чтоб отогнать.
Она хихикнула, между грядок пробежала, петляя и не помяв ни одной, и уселась на краю колодезного сруба.
Гюи хотел было повернуться и уйти из поганого места, как старуха завопила ему в спину, шамкая, но вполне внятно:
– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Сын Монфора!
Гюи остановился. Его редко угадывали. Амори, старший брат, – тот действительно походил на отца. Иным, кто знавал Симона в молодости, жутко делалось. Словно годы вспять повернули. Прежде, особенно в детстве, Гюи мучился завистью к брату; после же как-то забыл об этом.
А безумная затряслась от смеха, скаля голые десны.
– А, страшно? Бойся, бойся! Сын Монфора! Сын, а не Монфор! И не будешь!..
Разинув рот, Гюи глазел, как она копошится и возится на срубе. Вот забормотала опять себе под нос невнятное, вроде бы запела, а после вдруг заверещала:
– Ай, ай! Сын Монфора! Где похоронить?.. Где могила?..
Принялась сдвигать крышку, которой был накрыт колодец, лихорадочно цепляя пальцами тяжелое дерево. Крышка не поддавалась.
