– Кто здесь? – пролепетал он. – Чей прелестнейший голос возвратил меня к жизни? Неужели это не сон, и сейчас я увижу его – прекрасного юношу с подругой-лютней, стройного, как… э… как называется то дивное дерево, которое стройное?
– Оно называется Гловач, – хмуро произнес музыкант, останавливаясь посреди песни.
– Гловач! О! Какое благородное имя! Играй же, умоляю тебя, иначе я вновь погружусь в пучины отчаяния, в бездны одиночества, в ледяные объятия смерти!
Гловач сыграл сарабанду. Потом для разнообразия павану. Малютка-недомер, прикрыв глаза, жадно слушал.
– Ты будешь есть? – сердито спросил Гловач. – Учти, я не намерен сидеть тут весь день и тренькать ради какого-то недомерка.
– Недомера, – поправил Кандела. – Не называй свое искусство «треньканьем», равно как и другими неподобающими прозваньями, о сияющий красотою юноша! Оно воскрешает меня, оно дает мне силы длить мое хрупкое существованье в этом грубом, полном насилия мире.
Гловач принялся исполнять вариации на тему «Венка из белых лилий». Зимородок со сдавленным стоном покинул пиршественный зал. Кандела вздохнул, открыл глаза и наконец принялся за обед…
Последнее полнолуние лета было посвящено самому любимому празднику Захудалого графства – Ундиновой ночи. Ни гибель королевства, ни превратности войны – ничто не отменило этой ночи, и вот, как встарь, все подданные Драгомира, от мала до велика, покинули замок, оставили скот и пастбища и отправились в верховья Синей реки.
Граф Драгомир пригласил и гостей принять участие. Те с радостью согласились.
Заслышав о приготовлениях, Вольфрам Кандела впал в страшное беспокойство. Он метался по отведенным ему покоям в верхнем этаже башни – то взлетал, трепеща крылышками, то мелко топотал ножками по столу и нервно обкусывал лепестки. Наконец он подлетел к окну графских апартаментов, забился о стекло и потребовал аудиенции.
Графа и графини в покоях не оказалось. Кандела застал только старшего из графских сыновей, Драгомира IX, более известного как Мирко. Это был загорелый и крепкий пятнадцатилетний юноша, с лихими уже усами, всегда готовый рассмеяться или вспылить. Мирко, облаченный в белые одежды с меховой опушкой рукавов, важно расхаживал перед большим зеркалом и время от времени ослепительно улыбался, всякий раз стараясь вложить в эту улыбку какое-нибудь новое чувство: насмешку, восхищение, недоумение и т.д. Появление в столь интимный момент малютки-недомера было явно некстати. Мирко покраснел и схватился за кинжал.
Впрочем, Канделу это нисколько не смутило.
– Прекрасный юноша! – молвил он, опускаясь на зеркало и слегка подрагивая крыльями. – О, это ошеломительное видение красоты и молодости, подобное живительному солнечному свету! К чему мне цветущие луга и травы, и нектар, и вид прелестниц-бабочек, если вдруг лишиться мне музыки и желаннейшего общества?
– Это ты к чему, насекомое, клонишь? – подозрительно осведомился Мирко. – Говори яснее, видишь – мне некогда!
– Куда уж яснее, – вздохнул Кандела и подлетел к самой щеке молодого графа, слегка овевая ее крыльями. – Я жажду побывать на празднике Ундиновой ночи.
– Ну так побывай, – отстранился Мирко. – Будешь щекотаться, прихлопну!
– Даже в жестокости своей сколь прекрасна младость, – молвил Кандела. – О, дни златые! Моих слабых сил не достанет, чтобы долететь до места. К тому же, такие, как я, не летают по ночам, а порхают… и только при солнечном свете. После захода благодетельного солнца мы имеем похвальное обыкновение спать в своей ароматной постельке.
– Короче, – оборвал Мирко, – я должен тащить тебя и твою койку, иначе ты подохнешь?
– Яснее не скажешь, – подтвердил Кандела.
– Спрошу у отца, так ли это необходимо, – хмуро сказал Мирко и вышел.
Оказалось – необходимо, и вот старший графский сын уже отягощен мехами с сидром, узким маленьким барабанчиком, издающим тонкие пронзительные звуки, и кроваткой со спящим малюткой-недомером. Остальные тоже нагружены – угощением, музыкальными инструментами, связками факелов.
Ночь волшебна. В темноте громко пиликают невидимые цикады. Люди идут молча скорым шагом.
Синяя река, в низовьях такая пышная и величавая, здесь – словно девочка-подросток, тощенькая, шумная, скачущая среди камней. Даже не верится, что этот несерьезный ручеек сумел прорыть среди древних гор такое глубокое ущелье.
Берегом идти труднее – в ущелье темно и скользко. Чья-то широкая крепкая рука держит Марион за руку – девушка все время спотыкается.
И вот шествие наконец остановилось. В этом месте ущелье расступалось, и на берегу молодой речки была полоска песчаного пляжа. Здесь росло несколько деревьев, чьи ветки, помимо листьев, были украшены лентами, тряпичными куколками, искусственными цветами и плетеными корзиночками.
В холодном свете полной луны отчетливо вырисовывался каждый камешек, Вдруг один из них шевельнулся… или это только показалсь Марион? Нет, камешек действительно сдвинулся с места. Рядом с ним вырос небольшой бугорок. Песок осыпался, и появилась голова маленькой ундины. Это была миниатюрная головка девушки с тонкими, не вполне правильными, но очень милыми чертами, с длинными влажными волосами, в которых было полно песка. Ее темные, немного раскосые глаза глядели серьезно и пытливо. Две тонкие руки выпростались из песка и принялись разгребать его. Затем ундина выбралась наружу целиком. Марион разглядела перепонки между пальцами рук и два широких плавника вместо ступней, гибкую фигурку, чуть нахмуренное личико. Легким движением только что вылупившаяся ундина вскочила на ноги и быстро побежала к воде. Еще миг – и певучая волна подхватила крошечное тельце.
Следом за первой ундиной показалась вторая, третья… Весной на этом пляже ундины отложили в песок яйца и уплыли. Все лето, согреваясь под солнцем, ждали своего часа их дочери. Говорят, если выкопать яйцо и снять пеструю скорлуку, то внутри обнаружится – в зависимости от того, в какой из летних месяцев это сделать – крошечная рыбка с лицом пятилетней девчушки, тритончик с головой десятилетней девочки или лягушка с девичьим лицом над безобразной мордой… Но Захудалое графство испокон веков стояло здесь на страже и оберегало ундин от злых людей.
В последнее полнолуние лета они слышали отдаленный зов – давно знакомый, властный призыв воды, луны, ветра… и каждая разламывала ставшую тесной маленькую вселенную и отчаянно карабкалась наружу, сквозь сыпучую толщу песка – к воде, к воде, к воде…
Весь пляж был полон крохотных существ. И все они, облепленные длинными волосами, стремились навстречу реке.
Никто из наблюдавших не мог бы сказать, как долго это продолжалось. Может быть, час или три. За появлением на свет ундин Марион была готова следить бесконечно.
Но вот последняя из них скрылась под водой. Только тогда очарование Ундиновой ночи слегка отступило, и с людей словно бы спало оцепенение. Штранден провел ладонью по лицу и обнаружил, что оно мокрое от слез: оказывается, ученый плакал от восхищения. Мэгг Морриган перевела дыхание – ей показалось вдруг, что все это время она не дышала. Людвиг и Гиацинта безмолвно обнялись. Гловач с трудом высвободил руку – к счастью, левую – из лапы глубоко растроганного пана Борживоя. Старый рыцарь сам не заметил, что до хруста стискивал пальцы своего слуги и едва не переломал их. У Зимородка перехватило горло, а Марион так теребила себя за косы-баранки, что совершенно растрепала их. У брата Дубравы горело лицо, в глазах стояли большие слезы, онемевшие руки покалывало. Кандела рыдал в своей кроватке и отчаянно кусал край кружевной подушечки. Мирко поставил малютку-недомера на камень и кивнул Марион:
