– Пойдем, поищем – не осталось ли еще.
– Можно, я с вами? – попросилась Зора.
Мирко позволил.
Втроем они быстро ощупывали песок, запуская в него пальцы. Один раз Зора нашла яйцо, но когда его осторожно разломали, то оттуда выпал уже засохший мертвый тритончик с девичьей головой. Потом долгое время они ничего не находили. Зора, всхлипывая, хоронила тритончика на берегу. Мирко хотел уже объявить, что все ундины благополучно добрались до родных вод, как Марион нащупала что-то живое. Вместе с Зорой они разгребли сырой песок – и перед ними предстала еще одна ундина. Она задохнулась и едва не погибла, не сумев выбраться наружу. Марион положила ее на ладонь, удивляясь и радуясь прохладному прикосновению крошечного тельца. Зора, завистливо приоткрыв рот, смотрела.
Мирко оборвал это удовольствие. Он осторожно взял ундину за ножки, встряхнул, освобождая от песка, и отнес к воде. Она сделала несколько неуверенных шажков и упала. Течение подхватило ее, понесло, и вскоре последняя ундина скрылась из виду.
Тотчас пляж затопили ликующие люди. Празднично загорелись факелы, на песке расстелили холщовые скатерти с богатой вышивкой: черные и красные фигурки танцующих мужчин и женщин перемежались изображениями плывущих рыб, морских коньков, головастиков, ящериц, черепашек и моллюсков. Горы пирожков и яблок казались еще грандиознее в веселом оранжевом свете огня. Деловито забулькал сидр. Почти сразу грянула музыка. Мирко вместе с другими молодыми людьми, босой, с завязанными глазами, отплясывал среди воткнутых в песок лезвиями вверх кинжалов. Марион казалось, что вот-вот кто-нибудь из них до кости распорет себе ногу, но ничего подобного не произошло. Мирко бил в свой узкий барабан, заставляя натянутую кожу то рыдать, как оскорбленная женщина, то смеяться, как торжествующий юноша, то лепетать, как влюбленная девушка.
Наконец молодые люди сорвали с глаз повязки, и тогда одна за другой начали подниматься со своих мест и подходить к ним девушки. Они кружились вокруг кинжалов, подбираясь к своим избранникам и так, и эдак, пока те, изловчась, не хватали их за талию и не начинали кружить.
Постепенно число танцующих увеличивалось. Женщины зазывали мужчин, и те бросали угощение и бежали плясать. Пан Борживой, допив сидр и проглотив последний, сорок второй по счету пирожок, подхватил под локоть саму графиню и утащил ее, как медведь. Топчась и вертясь с ним на берегу, она спросила, что за диковинный танец они отплясывают.
– Сливицкий менуэт, ваша светлость! – пропыхтел старый пан. – Отменная рыцарственная пляска!
Он отпускал графиню просеменить несколько шагов вперед, затем ловил ее за руку и притягивал к себе, после чего они делали скок влево и скок вправо. Оба хохотали от души и в конце концов толстый пан свалился в воду.
Маленькая Зора, разувшись и подобрав юбки выше колен, бесстрашно прыгала среди кинжалов, а затем, вызывающе поводя плечами, уставилась на избранного ею кавалера – Зимородка. Тот расстался с сидром и принялся скакать вслед за верткой девчонкой, высоко задирая ноги.
Граф кружился с Марион, а Дубраву с хохотом вертели две красотки с распущенными лентами в толстых косах. Людвиг и Гиацинта поначалу не принимали участия в весельи. Дочь Кровавого Барона считала, что истинные аристократы только присутствуют на празднествах и наблюдают за происходящим со стороны, а веселятся лишь краешком души. Людвигу это было отнюдь не по сердцу: при дворе короля Ольгерда делать что-либо не от полноты сердечной, но «краешком души» приравнивалось к государственной измене. И потому он незаметно подпоил свою суженую – а Гиацинта, несмотря на внешнюю хрупкость, кушала и выпивала при случае очень много. Наконец будущая герцогиня Айзенвинтер надлежащим образом раскраснелась, обрела легкость и приятный зуд в ступнях и пошла в каком-то особенном танце, где надо было переступать на носочках на месте и изгибаться, точно деревце на ветру. Людвиг решил охранять это деревце и принялся притоптывать, обходя его вокруг как бы дозором.
А Штранден и Мэгг Морриган вносили свой вклад в теорию и практику философии счастья вдали от посторонних глаз, под укрытием безмолвного куста.
Глава двенадцатая
Марион не то чтобы скучала, пока под крылом Захудалого графа ожидала, какое решение примется и как проляжет дальнейший путь, – а маялась. Всем вокруг было, похоже, не до нее.
Пан Борживой целыми днями угощался, сидя в креслах, слушал пение Гловача и пускал слезу по седым усам. Иная слеза в усах тонула, а та, что поизобильнее, проходила насквозь, падала на пол – треньк! – и разбивалась на брызги. Тогда в глазу у Борживоя что-то вспыхивало, и он тяжело вздыхал.
Вольфрам Кандела влачил жалкое существование, уподобясь моли и скрываясь в шкафах, поскольку маленькая Зора непременно желала с ним дружить – то есть гладить потными ладошками, кормить с пальца, заставлять слушать свое пение и требовать, чтобы он ухаживал за ее куклами как за настоящими принцессами. Куклы Зоры Драгомировны были сделаны из древесной коры, волосы – белый мох, глаза – камушки, приклеенные смолой, а рот прорезан ножом. Кандела испытывал перед ними безотчетный ужас.
Штранден испросил милостивого дозволения ознакомиться с библиотекой. На пыльных полках ученый обнаружил десяток любовных романов, относящихся к эпохе Драгомира I Могучего (Захудалого), а также некоторое число книг по соколиной и псовой охоте, сборник пасьянсов, рукописный свод «Славнейшие стрелки из лука, их деяния и тайные мысли», два обширных труда по слоноводству, выездке и обучению слонов, «Сонник тети Марго» и затрепанный атлас Королевства Пяти Рек. Все это и сделалось предметом совместного изучения Штрандена и Мэгг Морриган, которую он взялся просвещать по части чтения, письма и версификации. Занятиям своим они предавались весьма усердно, так что никакого иного развлечения им не требовалось.
Зимородок держал бесконечный военный совет с графом, Гойко и еще несколькими хмурыми вислоусыми военачальниками. Узловатые пальцы с твердым ногтем чертили по картам, определяя, нагрянуть ли будущему с гор или же из-под земли; повсюду стояли кружки с сидром, а под столом спала, выставляя то хвост, то лапы, старая незлобивая собака. Когда ей наступали на лапу, она просыпалась и принималась ласкаться к графу, который рассеянно отталкивал от себя преданную морду.
Людвиг и Гиацинта хворали. То есть, сперва хворал Людвиг – с непривычки все тело ломило, ноги так и выворачивало в суставах, а в крови загуляла пьянящая горячка. Гиацинта неотлучно просиживала у постели страдальца, кутая его в одеяла и время от времени поднося к его губам питье. Людвиг обливался горячим липким отваром, обжиал губы, но глотал – и блаженствовал. Едва ему стало легче, как без сил свалилась Гиацинта, и настал теперь черед Людвига укрывать ее потеплее, ловить дыхание ее губ – шепчет ли что-то, просто ли вздохнула – и забываться коротким сном, склонившись головою к милым ножкам. В таких переменных утехах проводили они время.
Вот так и вышло, что осталась Марион как будто никому не нужная. А еще никому, вроде бы, не нужен был брат Дубрава. Но уж брат Дубрава-то не грустил и скукою не томился, а вместо того глядел на горы, да на закаты, да на то, как облака то свиваются лентами, то развеваются стягами – вот и занятие брату Дубраве!
