Так и они тоже не должны подгадить, ибо царевичи, и он с них спрос всегда двойной держал, понимая, что парням в будущем державу в своих руках держать придется.
Дочери, старшая Катерина и младшая Елизавета, были отрадой для его сердца. И тем горше чувствовать себя не отцом, а монархом. Като маленькую удачно выдали замуж – в Дании ее все население этой маленькой страны встретило с радостью неимоверной. И не его в этом заслуга, а старого лиса Бестужева, возвращенного им из ссылки. Он придумал сей брак, хотя Катюша еще под стол бегала.
Это надо же – отдать за дочерью в приданое герцогство Голштинское, и не просто так, а с условиями серьезными. Права русских и датчан там одинаковы, администрация тоже двойная, и супруг ее, и их потомки власть будут иметь там постольку, поскольку вечной дружбы с Российской империей придерживаться. А условием и гарантиями сего братского союза Датское королевство должно было выставить со своей стороны герцогство Шлезвиг – еще один камень преткновения.
Вот так-то, и никак иначе!
Расчет Бестужева оправдался полностью, пусть сам вице-канцлер не смог его увидеть. Дания охотно пошла на соглашение, ибо взамен вассалитета получила покровительство Российской империи, подкрепленное русскими солдатами и кораблями, а также неисчерпаемый рынок сбыта для своих товаров. И Петр чувствовал себя не внакладе, да еще как – задешево заполучить вечного союзника на Балтийском море, который в любой день может закрыть проливы для враждебных эскадр. Под которыми, само собой разумеется, были только англичане, и никто более в Европе. А тут в расчеты, впервые за эти годы, ворвалась Швеция…
– Ну, зятек, мать твою в душу! Окончу войну с Турцией, я за тебя возьмусь, – с угрозой пробормотал Петр, сжав до хруста кулаки. – Но надеюсь, что сами шведы тебе вскоре кузькину мать покажут!
Адрианополь
– На штык их бери, братцы!
Сквозь рев и крики Константин услышал звонкий крик поручика Ермолова – командир батареи первым бросился в схватку, за ним тут же хлынули его артиллеристы.
– Вперед, православные!
Крик вырвался помимо воли, и царевич побежал навстречу туркам, но его опередил гренадер в окровавленном мундире.
– Ал-ла!
Янычар с искаженным от ярости лицом толкнул налетевшего на него солдата и поднял ятаган.
– Ах ты, сукин сын!
Константин Петрович взревел, прыжком преодолел наваленные бугром трупы и стремительно выбросил вперед винтовку. Он не успел спасти раненого солдата – ятаган сверкнул серебряной молнией, и во все стороны брызнула кровь из разрубленного наискосок тела.
И тут же длинный и острый клинок русского штыка вонзился в неожиданно ставшее мягким тело османа. Лицо янычара исказилось чудовищной гримасой от смертной боли, а царевич безжалостно надавил на цевье, рванул винтовку, чувствуя запах крови и вываленных из распоротого живота дымящихся человеческих внутренностей.
Звериный вопль заколотого турка вначале оглушил Константина, но потом еще более распалил. Он кинулся в драку, ударив прикладом в распяленный криком рот, и молниеносно, будто на тренировке, вонзил штык в набежавшего янычара. И снова отработанный на учениях удар прикладом, что-то сразу хрустнуло, липким обдало руку.
Царевич озверел и берсерком заметался в рукопашной схватке, нанося удары во все стороны. Но краешком мозга он контролировал свое тело, останавливая смертельные выпады, когда замечал зеленый мундир и синий казачий чекмень. Рядом дрались свои, и Константин Петрович не видел, но чувствовал их поддержку.
О смерти он уже не думал – последний бой всегда гонит такую мысль из головы обреченного, оставляя взамен другую – задорого продать собственную жизнь. А потому даже почти не чувствовал собственной боли, хотя два раза его сильно резанули.
Кровь и пот заливали глаза, все расплывалось перед глазами, но не было ни единого мгновения, чтобы вытереть лицо и хоть на секундочку перевести запаленное дыхание. И слабость, что наливала тело свинцом, давящая, безысходная.
– Дави их, ребята!
– Ал-ла!
– Твою мать!
Сильный удар в грудь опрокинул Константина на землю – но тело не почувствовало боли, рухнув на что-то мягкое. Он попытался поднять винтовку, но не смог освободить руку от чьей-то хватки. Попытался приподняться, но тут же был вдавлен обратно. По животу, ногам, рукам и груди безжалостно топтались, словно старались загасить жизнь.
Было больно, очень больно – он хрипел и, словно благодеяние, почувствовал, что теряет сознание. Последнее, что он увидел, – перед глазами встал красный от крови сапог с распоротым голенищем…
Стокгольм
– Ваше величество, посмотрите, – поджарая, но немолодая уже дама с породистым лицом развернула шелковую материю. – Она словно создана для вашего платья!
– Конечно, моя дорогая Элеонора, – королева кивнула своей преданной статс-даме и прикусила губу. Разложенные по всей комнате штуки материй, разноцветных, на любой вкус – от бархата до тончайшего льна, подарки матери с далекой родины не радовали ее сердце.
Наоборот, сейчас Елизавете Петровне хотелось заплакать самыми горькими слезами, но она держала себя в руках. Воленс-ноленс, как говорится, положение обязывает. Она не только шведская королева, но и дочь российского императора.
Не таким представляла себе замужество юная принцесса, названная в честь бабки, дочери Петра Великого. Супруг оказался вечно мрачным мистиком, масоном (правильно, что отец настрого запретил все масонские ложи в России еще в дни мятежа 1762 года), жутко охочим до молодых девок, причем странно озабоченным для своего почтенного возраста. Но он был кронпринц, и Лиза понимала, что рано или поздно ее Карл может стать королем, благо его брат был бездетным.
Так оно и случилось – Густав умер молодым, не оставив наследника. А Лиза, будучи тогда в положении, родила мальчика, которого в честь дяди назвали его именем. Это вызвало некоторое расположение к ней шведского общества. Впрочем, тут женщина не сильно обольщалась – супруг, став королем Карлом XIII, сразу стер все эти очень небольшие признаки радушия. Такого русофоба нужно было еще поискать, и начал его величество претворять свои взгляды на жизнь именно с нее.
Где блестящий двор и праздники?! Где достойное королевскому сану содержание и положение?!
Даже скромный двор отца-императора в Петергофе и Зимнем дворце показался бы верхом роскоши в ее незавидном положении. Что же тут говорить про другие державы…
Елизавета Петровна прекрасно понимала, что ее принесли в жертву государственным интересам, и не надеялась на яркую, как в романах, любовь уже пожилого супруга. Хотя в сердце в первый месяц после свадьбы и появлялись некие затаенные помыслы. Вскоре и те развеялись, как легкий дымок на сильном ветру. Но хотя бы малую толику уважения муж был обязан проявлять к собственной жене?!
Нет, даже в постели сей король был настолько гнусен в своих притязаниях и разговорах, что женщина испытывала омерзение, ложась с ним в супружескую постель.
