– Хорошо, – сказала Касс. – Я подключаю Ранди. Какой смысл иметь в любовниках сенатора США, если он не может похлопотать за тебя в ФБР?
Терри фыркнул.
– Я слышу копыта мчащейся на помощь кавалерии.
– Девочка моя, – простонал Ранди. – Ну как я могу вмешиваться в расследование ФБР? Ради всего святого! Очень может быть, что я стану кандидатом в вице-президенты страны. Как это тогда будет выглядеть?
– Вмешиваться я тебя не прошу. Просто позвони директору ФБР и попроси не давать в прессу утечек, касающихся наших клиентов.
– Я подумаю. Кстати, как у тебя дела с добровольцами, которые обещали публично заявить, что покончат с собой, когда им исполнится шестьдесят пять?
– Совершат восхождение. Прошу тебя, постарайся привыкнуть к этому слову. Но погоди. Почему ты не можешь ему позвонить? Я не совершила никакого преступления. Тут дело принципа – хоть и не такого, конечно, принципа, на котором можно сразу что-то поиметь.
Ранди вздохнул.
– Я… Предположим, я позвонил, а они дали об этом утечку. Ты моя девушка. Как это будет выглядеть?
– Так, что ты проявил заботу о своей девушке.
– Неудобно, – пробормотал Ранди. – Страшно неудобно.
– Ладно. – Касс пожала плечами. – Надеюсь, они найдут мой дневник, где я привожу твой отзыв о собственной матери. Помнишь, как назвал ее грымзой?
– Ты написала это в дневнике?
– А что? На то и дневник.
– Почему тебе взбрело в голову… О, господи. Касс. Что еще ты там написала?
– Дай вспомнить. Ага. Насчет нашей половой жизни. Как ты брал вишни и…
– Касс!
– Что мне сказать тебе, любимый? Я же девушка. Мужчина смотрит на себя в зеркало. Девушка пишет дневник.
– Боже мой. Невероятно. Как фамилии этих агентов ФБР?
– Антрим и Джексон. Худые и голодные на вид. Один все время трогал пистолет.
Касс нажала отбой. Терри все время сидел рядом и слушал.
– Ты действительно все это там написала?
– Написала, как же. Я тебя умоляю!
Терри кивнул, как кивает довольный учитель. Один из его принципов, который он сообщал всем подопечным, гласил: никогда не прибегайте к маленькой лжи, если можно обойтись большой.
– А что с вишнями-то? – спросил Терри.
– Так я тебе и сказала.
– Заседание комиссии объявляю открытым.
– Уважаемый председатель, – сказал Гидеон Пейн. – Я хочу сделать заявление.
Выглядел Гидеон неважно. Щеки обвисли, под глазами синева. Честно говоря, выглядел он ужасно.
– Говорите, ваше преподобие.
Гидеон поправил очки и стал читать. Это было длинное и трескучее осуждение ангела смерти из «Братской помощи» (которая стала «братской могилой»), завершившееся скучным, высокопарным и многословным подтверждением ценности человеческой жизни. Обычно Гидеон бодро ехал на бензине высокого качества, но сегодня он тарахтел, как будто заправился дизельным топливом.
– Уважаемый председатель, можно мне высказаться? – спросила Касс.
– Пожалуйста, мисс Девайн, – с опаской в голосе позволил председатель.
– Поскольку мы здесь обсуждаем возможность добровольного восхождения, я считаю, было бы уместно почтить минутой молчания память жертв «Братской помощи», которые были насильственно лишены жизни. Лишены подчиненным мистера Пейна.
– Черт вас возьми! – взорвался Гидеон. – Какой он мне подчиненный! А вы, мадам, – дьяволица! Да, дьяволица! Изыдите!
Касс вскинула брови и невозмутимо произнесла:
– Уважаемый председатель, мне казалось, что я нахожусь на заседании президентской комиссии. Но теперь выясняется, что я по ошибке забрела на сеанс изгнания бесов.
ПЕЙН НАЗВАЛ ДЕВУ СМЕРТИ ДЕВАЙН «ДЬЯВОЛИЦЕЙ». СЛУШАНИЯ О «ВОСХОЖДЕНИИ» ПРЕРВАНЫ.
– Ги-идеон, – сказал монсеньор Монтефельтро с озабоченным видом. – Дорогой мой друг. Как у вас дела?
Монсеньор Монтефельтро прекрасно знал, что дела у дорогого друга не очень. Как и все в Америке, монсеньор жадно смотрел телетрансляции о слушаниях и видел Гидеонов припадок. Председателю пришлось прекратить заседание. Иные посчитали, что вспышка Пейна была замаскированной попыткой сорвать разбирательство. Но слишком уж натурально она выглядела. Казалось, что Гидеон на грани инфаркта.
Ясное дело, он испытывал колоссальный стресс из-за судебных исков против «Тихой гавани». Юристы кружили как ястребы. От первой группы скорбящих родственников он уже получил официальные письма.
Что же касается Кассандры Девайн – она тогда сидела спокойно, скрестив руки на груди, устремив глаза в потолок, с почти мечтательным выражением лица.
Пейн и Монтефельтро встретились сейчас, как обычно, в джорджтаунском доме монсеньора. Ровное тиканье высоких напольных часов в холле контрастировало с волнением Гидеона. Кондиционер создавал прохладу, но Гидеон то и дело вытирал блестящий лоб шелковым платком. Первые два бокала охлажденного «гайя-рей» 2001 года он осушил залпом, точно стараясь залить тлеющий в глубине огонь.
Монсеньор, со своей стороны, был в приятном расположении духа: за неделю он уговорил четырех богатых вдов-католичек завещать Матери-церкви практически все свое земное достояние. Ватикан был очень доволен.
– Массимо. События просто ужасающие, – сказал Гидеон. – Этот маньяк Кламм… Родственники требуют с меня десятки миллионов… И в довершение всего эта Кассандра – я из-за нее просто вне себя. Вы смотрели сегодня?
– Э… нет, – соврал монсеньор из благих побуждений. – Я был занят. Извините меня.
– Я выставил себя идиотом. Жутким, круглым идиотом на глазах у всего мира.
Гидеон налил себе третий бокал вина.
– Она знает все мои кнопки и нажимает, когда ей надо. Я… я ничего не могу с собой поделать. – На лице у него была паника. – По правде говоря, Массимо… Хотите услышать всю правду?
– Да, Ги-идеон. Конечно.
– Я люблю ее.
Глаза монсеньора Монтефельтро расширились.
– Ги-идеон. Как такое может быть? Она нападает на вас при первой возможности.
– Не могу объяснить.
– Попытайтесь.
Монсеньор, которого Рим считал одним из самых вкрадчивых исповедников, подлил Гидеону вина.
И Пейна прорвало. Да, он любит Кассандру Девайн, он любит в ней все – имя, фамилию, внешность и даже ее жестокость к нему, похожую на обращение с ним матери в детстве (доктор Фрейд, ау!). Она превращает его в обалдуя. Монсеньор взял слово на заметку и подумал, что надо будет найти его в словаре, но состояние Гидеона он и так понимал. Конченый человек.
