Зашлёпали шаги — Рутгер почти бежал, во всяком разе двигался так быстро, как только позволяла рана в боку. Потом шаги вернулись.
— Принёс, — услышал Матиас. — Что дальше?
— Дай руку... Где ты? Я не вижу.
— Здесь. Я здесь. Вот. Говори, что дальше!
— Имя... мне понадобится имя. Тебя по-настоящему зовут Рутгером?
— Да. Да, Зерги... Зерги? Открой глаза! Чёрт... Зерги!!! Очнись!
— М-м... — Она застонала. — Не Зерги я. Альбина. Меня зовут Альбина. Не зря же я придумала те белые болты
[70]
...
— Дай мне.
— Тебе нельзя пить!
— Уже можно...
Два раза звякнула дужка котелка, после чего опять раздался её голос:
— Повторяй за мной: «Огнём и кровью... кровью и огнём... я связываю свою жизнь...» Да повторяй же!
— Огнём и кровью, — запинаясь, начал говорить наёмник, — кровью и огнём...
Матиас слушал в оба уха, только человеческие слова скоро закончились: после пары невнятных клятв и обещаний Зерги, а за ней и Рутгер перешли на какой-то собачий язык — шипящий и гортанный, полный харкающих звуков; Рутгер еле выговаривал слова. Матиас ничего подобного не слышал прежде и решил, что это язык какой-то восточный или вовсе не язык. Однако длилось всё недолго. Не прошло пяти минут, как Зерги выдохнула: «Всё!» — и оба враз умолкли.
А потом закричали.
Матиас никогда не слышал, чтобы люди ТАК орали. Дева завопила первая, с надрывом, вверх и вниз, будто прыгала по лесенке: «АаАаАаАа!» — и это продолжалось долго, просто страшно долго, никакие лёгкие бы не вместили столько воздуха. Рутгер отстал от неё на какие-то секунды: «Что это? Что это?!!!» — только и успел воскликнуть он и тоже нашёлся воплем, будто с него живьём сдирали кожу. Сверху на всё наложились визг, рычание, хлопки, гортанный клёкот, коих не мог бы издать человек, и прочие ужасные звуки. Матиас тоже завопил и едва нашёл в себе силы поднять руку и перекреститься. Не помогло. Конь Зерги, всё ещё привязанный, стал ржать и биться. Всю округу озарила вспышка — Матиас её увидел даже сквозь опущенные веки и закрылся руками. Волосы его зашевелились, встали дыбом и начали потрескивать. Дождь ливанул как из ведра, молнии сверкали одна за другой, грохотало. Это было настоящее светопреставление. Истово молясь, Матиас вжался в кучу и горстями стал набрасывать на себя навоз.
...Тишина наступила внезапно, тишина такая полная, что даже конь успокоился. И тотчас Румпель услыхал, как кто-то поднимается, встаёт и медленно идёт к нему. Он замер. А шаги приблизились и смолкли. Матиас попытался приоткрыть глаза, хотя б немножечко, хотя б один. Кое-как раздвинул пальцами веки, различил перед собой размытый силуэт и снова погрузился в темноту. Кто подошёл, осталось тайной, Матиас не сумел даже понять, мужчина это или женщина.
— Рутгер, ты? — наконец окликнул он. Голос дрожал, пересохший язык едва шевельнулся. — Рутгер! (Молчание.) Рутгер?..
Он умолк.
Человек ещё немного постоял, нагнулся и вложил в ладонь Матиасу что-то круглое, на ощупь — как монеты. Потом всё так же молча отошёл. Он что-то делал (делала?): Ходил к амбару, возвращался, собирал припас, седлал коня... Матиас больше не решался говорить. Потом откуда-то сверху, будто с кроны дерева, послышался протяжный тонкий свист, похожий на крик птицы: «Чиии-йи!» Человек залез в седло. Конь всхрапнул и заплясал под седоком, тот успокоил. Конь покорился и пошёл — сначала рысью, а потом галопом, во всю прыть, всё дальше, дальше, и через минуту топот смолк.
Матиас остался один.
Когда наконец отёк спал и левый глаз открылся, возле амбара не было никого, лишь кровь, разбросанные вещи да две мёртвые лошади. Матиас посмотрел себе в ладонь, увидел блеск двух полновесных золотых и только сейчас понял, что дождик прекратился. Он поднял голову.
Над головой сияло солнце.
Тот, кто любит сказки, знает, что все добрые сказки одинаковы. Все они хорошо кончаются, а начинаются примерно так: «Однажды в далёкой-далёкой стране...» или: «За тридевять земель, в тридесятом царстве...». Или уж сразу, без вступлений: «Жили-были...» А вот страшные сказки выглядят иначе. И если человек желает рассказать страшилку, он непременно начнёт её со слов: «Однажды тёмной-тёмной ночью...»
* * *
Ночь. Точнее — темнота. Человек боится темноты. Темнота всегда означает неизвестность и угрозу. Глаз не видит, а по запахам и звукам далеко не каждый сможет распознать, что происходит и где он находится. Для этого надо быть ночным зверем или птицей. Ночным, а лучше сразу — подземным, ведь под толщей скал всегда темно. Закрыты веки — темнота. Открыты веки — темнота. Нет разницы. И то ли жив ты, то ли умер, непонятно. Как живут слепые? Ведь они всегда живут во тьме... Наверное, из-за этого у них какой-то свой, особый мир, отличный от того, где свет и зрение играют главную роль.
Так или примерно так рассуждала Ялка, сидя в темноте, одна, незнамо где, но где-то под землёй, куда завёл её безумный Карел-с-крыши. Если поразмыслить, её теперешнее положение немногим отличалось от недавнего заключения в монастыре, разве что пытки ей больше не угрожали. Всё тот же камень, та же власяница, тот же холод заставляет поджимать ноги в тех же оковах. Хорошо, есть плед. Ялка сидела, куталась в кусачее сукно, вздрагивала и вспоминала. Вспоминала, как ползла в узкой норе, время от времени останавливаясь передохнуть, но останавливаться надолго было невозможно, разу нападала паника. Девушка пугалась, ей казалось, что она совсем одна, что жизнь была лишь сном, дурацким сном, а теперь она умерла и попала в ад, где обречена вечно ползти по замкнутому кругу в этой страшной земляной кишке. Страх смерти позади, безвестность впереди. От этих мыслей она вся холодела, дыхание перехватывало, и тогда она окликала маленького человечка — своего проводника в подземном мире, своего карикатурного Орфея — и свершалось чудо: Карел неизменно отзывался, а порою даже возвращался — звал её, ругался, тормошил и теребил, заставлял двигаться. Как он разворачивался в узком туннеле, оставалось загадкой. А она, оказывается, засыпала, точней, впадала в полусонный бред и так ползла, бездумно двигая руками и ногами. Сколько времени всё это длилось, Ялка не могла сказать, но уж никак не меньше часа. Крысы проделали поистине титанический труд. Карел полз. Она ползла. Гремела цепью и ползла, выплёвывая землю, раздирая локти и колени, царапая обритой головой грязный свод. Живот мешал неимоверно, она не могла даже прилечь, разве что на бок. Сверху капало, один раз путь им преградила яма, и обоим пришлось саженей десять или больше проползти по горло в ледяной воде. Карел булькал и ругался, Ялка задирала голову, вжималась в потолок и стискивала зубы, чтоб не закричать. Случись обвал, их погребло бы. Но ничего не рухнуло (по крайней мере, над ними), хотя не дважды и не трижды Ялка слышала — то спереди, то сзади — мокрый шорох осыпающейся земли.
Но, как известно, ничто не вечно. Если идти, то всякий путь заканчивается. Так же было и тут. С течением времени земля стала суше, воздух — посвежее, наконец пошёл подъём, и Ялка, следуя за Карелом, вползла и вывалилась в какую-то просторную подземную полость. Здесь было по-прежнему темно — хоть глаз выколи, зато, по крайней мере, сухо и можно стоять во весь рост. Девушка еле выпрямилась, держась за стену сделала несколько шагов, и тут, недалеко от выхода, силы вдруг оставили её. Усталая, голодная, замёрзшая, она опустилась на землю и больше не двинулась.
