Вечером того же дня у Рено произошла еще одна встреча. Он шел по меже вдоль длинных канав, вырытых жителями во время отчаянных попыток отвести воду с затопленных полей. По прихоти осенних ручьев эта канава оказалась пустой. Совсем рядом, в двух шагах, точно такая же канава была до краев наполнена мутной желтой водой, а в этой не было ничего, кроме слоя жидкой грязи на дне.
Рено шел, выдергивая босые ноги из чвакающей навозной почвы. Сабо он нес в руках, потому что при каждом шаге они спадали с ног, завязая в глине. Ноги замерзли, Рено устал и шел только чтобы выбрать для ночлега место посуше. Теперь он шел днем, а ночами грелся у костров, не боясь, что его поймают. В чумной области некому было ловить бродяг. К тому же, по ночам случались заморозки или начинал падать мокрый снег.
Не найдя никакого пригорка, Рено решил ночевать, где придется. Он перепрыгнул через канавку и остановился, услышав стон.
— Пить! Иезус, Мария, пить!
Еще один несчастный! Рено настолько привык к ним, что проходил мимо умирающих не оглядываясь. Но этого человека не было видно. Рено, испугавшись наступить на чумного, попятился и ухнул в соседнюю канаву. Он почти по пояс провалился в ледяную воду и, чертыхаясь, полез на берег.
— Пить! — донеслось до него.
Подумать только, в двух шагах от этакого потопа кто-то умирает от жажды! А ведь говорят, это страшная мука, когда у чумного нет воды.
Рено надел сабо и несколькими ударами деревянного каблука прорыл канавку. Тоненький ручеек побежал вниз, вода быстро промыла себе дорогу, и скоро уже небольшой водопадик журчал на месте ручейка. Пустая канава начала заполняться.
— Матерь божья, что же это? — донеслось до Рено сквозь плеск бурлящей воды.
«А ведь потонет, — подумал он. — Ей богу, потонет.» Он мог пройти мимо умирающего, потому что все равно ничем не сумел бы помочь, но уйти, зная, что человек гибнет из-за него, было свыше сил. Рено спрыгнул в канаву, нащупав безвольно лежащее в воде тело, приподнял его и потащил на траву. Под деревьями было темнее, чем в поле, но Рено все-таки успел набрать сучьев и развести костер. Больной лежал без движения и все время просил пить, так что Рено несколько раз пришлось ходить к канаве, чтобы намочить тряпку и выжать ее в приоткрытый рот.
Рено, то и дело встававший, чтобы подкинуть в костер хворосту, под утро заснул и проснулся поздно. Его сосед уже не лежал, а сидел у кострища. Он был страшно худ, на щеках сквозь грязь проступали темные пятна, мосластые дрожащие руки далеко высовывались из рукавов непонятной войлочной хламиды, накинутой на плечи. Серая войлочная шляпа была надвинута на брови, а на ногах красовалось что-то вовсе неразборчивое, густо заляпанное глиной.
— Благодарствую пану, — сказал он, заметил, что Рено проснулся и разглядывает его. — Пропал бы, коли не ваша милость.
— Не все ли равно, сейчас помирать или через два дня? — просипел Рено.
Сказывалось давешнее купание: голос пропал, только иногда сквозь натужный шип прорезывалась неожиданно высокая нота.
— Хе, пан, — сказал новый знакомец, — коли я зараз не умер, так уж не помру. Пупыри-то у меня еще вчера лопнули, а это точненько известно, что у кого кровь глоткой пойдет, тот помрет к вечеру, а у кого пупыри в подмышке выскочат, да сами и лопнут, тот уже не помрет, разве что дюже ослаб. То ж мне один ксендз сказал, шибко святой, чтоб я не ложился, а все шел, пока ноги держат. Я и шел до той самой ямины. А уж натерпелся в ней, не приведи господи! Всю жижу языком вылакал, землю ел. И ведь, благодарение святым угодникам, жив. Ноги только как чужие. А надо бы сходить, барахло подобрать.
Рено встал, пошатываясь добрался до канавы, нашел узелок с вещами и сильно закопченый медный котелок странника. Зачерпнул котелок воды, поставил на угли. На опушке выбрал упавшую ольшину, волоком притащил к костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся и его тут же разморило.
Он не мог сказать, долго ли спал. Сон превратился в непрерывный кошмар, полный гнилой мокрой гадости, страшных чумных харь, ломанного оскала известковых холмов среди бесконечного болота. Тысячи раз лесник, благочестиво читая молитвы, закалывал его, как рождественскую свинью, а ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:
— Гляди, бог милосерд, никого зря не накажет, — а потом расползалась по углам пауками и мокрицами.
Они схватили его и потащили туда, где в широком черном котле медленно кипела смола. Он упал в смолу, тело охватил жар, горячее благодатной струей хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно, и Рено очнулся.
Он лежал все под тем же деревом на пригорке. Солнце было низко, но Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас или вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему в рот мутную горячую жидкость. Воздух был напоен сладким запахом вареного мяса.
— То ж глупо, — сказал странник. — Вокруг черная смерть, а он задумал погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право слово, глупо.
— Как тебя зовут-то? — с трудом спросил Рено.
— Казимиром.
— Хорошо, — сказал Рено, закрывая глаза. — А меня зовут Рено.
— Будем, значит, знать, о ком молиться, — согласился Казимир.
Рено снова начала обволакивать сонная дремота, но вдруг тревожная мысль мелькнула в его голове. Рено вздрогнул и мгновенно проснувшись, спросил:
— Откуда у тебя мясо?
— Достал, — лениво ответил Казимир. — Поросеночек к костру пришел. Мужички-то в деревнях перемерли, а скотина, какая вживе осталась, по полям бродит.
— Чумной мог быть, — сказал Рено, успокаиваясь.
— Так он и был чумной, — откликнулся Казимир. — Я ж его сварил, значит и хворобу сварил. Да и так все одно, воду из ямины пьем, а он в ту ямину, может, гадил.
Рено не слушал его, он спал.
* * *
А немного дней спустя, они уже шли по большой дороге, поддерживая друг друга.
— И куда ж ты идешь? — рассудительно говорил Казимир. — Экая тьма народа по свету бродит, и никто не знает куда. А земля без мужичка скучает.
— На восток иду, — отвечал Рено. — К богу ближе.
— Какой же там бог? На востоке схизма, греческая ересь, а дальше махмуды и татарва. Нечисть всякая обитается, грифоны да песьи головы.
— Ты-то откуда знаешь? Вроде не монах, такой же бесштанник, как я, а говоришь мудрено.
— Приучен, — Казимир улыбнулся. — Ксендз у нас был интересный. Бывает, кто у него ржицы в долг попросит, так он даст, а потом говорит: «Осенью вернешь вдвое, а пока, все одно, зима длинна, приходи ко мне на двор». Соберутся должники, кто пану ксендзу снаряд кожаный правит, кто по дереву режет, а пан промеж ними ходит и всякие мудрости рассказывает. Сильно ученый был и любил красно поговорить. Я с малолетства его слушать приобвык. Хитрости тут особой нет, не ученый я, а наслышанный. Это с тобой, Рено, хитро выходит: смотрю я на тебя, вроде ты не немец, а с немцами по-ихнему калякаешь — голова закружится. И по-польски разумеешь. Я потому к тебе и привязался, что ты мне вроде родного стал, как я твой голос услышал.
