Некоторое время Кратов и Марси молча топали по брусчатке. Навстречу им шли новые и новые экскурсанты, по большей части дети. Воздух насытился мелкой дождевой пылью из катившихся над музеем насупленных туч.
— Видишь, никто не собирается забывать прошлое, — нарушила молчание Марси.
— Профессор Бекетов, наверное, готов перекреститься, — усмехнулся Кратов. — Впрочем, я тоже. Я видел, что случается, когда старательно забывают прошлое.
— Тот мир, о котором ты упоминал?
— Да. Этот музей… он напомнил мне о нем.
— Почему ты не стал спорить с Бекетовым? Помнится, перед Резником ты никогда не пасовал.
— Это далеко не Резник. И у меня не было никаких аргументов. — Кратов вдруг разозлился. — Но почему я вообще должен постоянно с кем-то спорить?! Я устал спорить! Я хочу жить, работать и отдыхать! Я прилетел домой, я дома, а на меня все смотрят, как на чудище морское. И лезут, лезут со своими паршивыми дискуссиями…
— Ну, я-то лезу совсем с другим, — кротко заметила Марси.
— Теперь мне понятно, почему звездоходы не любят бывать на Земле, продолжал кипятиться Кратов. — Им здесь житья нет от всех этих Резников, Бекетовых, всяких там Анастасьевых…
— Господин Анастасьев, как мне кажется, просто метарасист, — сказала Марси. — Резник же обычный фрондер.
— А профессор Бекетов — смотритель арсенала, панически напуганный перспективой его расконсервации. И все в один голос против Галактики. Не странно ли?
— Не странно. Я тоже против Галактики. С какой стати я должна делить с нею тебя? Будь она женщиной, мы могли бы еще как-то договориться.
— И вообще он прав, — сказал Кратов ожесточенно. — История Земли действительно пишется здесь. Но штука в том, что мы-то хотим писать историю мироздания! А нас постоянно укоряют за то, что мы учим непонятные для всех буквы…
— Но ты нашел самый главный экспонат? — спросила Марси.
— Нет. Отчего-то его не включили в экспозицию. Хотя он по праву мог бы стоять первым в ряду.
— Что же за оружие?
Кратов вытянул перед собой руку и пошевелил растопыренными пальцами.
— Отсюда все и пошло, — сказал он.
— До чего банально! — возмутилась Марси. — Чем провинилась рука? Она только и занята была, что строила, лепила, рисовала…
— Но всегда при ней находилась голова, которая приспосабливала дело рук для убийства. Почему так происходит?
— Это же прошлое, — передернула плечиками Марси. — Зачем думать об этом сейчас?
— Теперь я не убежден, что прошлое так уж бесповоротно покинуло нас, — мрачно сказал Кратов. — Все время долетает эхо.
Марси вдруг тоненько пискнула, вцепилась Кратову в руку и сделала такое движение, словно хотела спрятаться за него. Глаза ее округлились.
— Ты что? — спросил Кратов благодушно.
— Там… на стоянке, — прошептала девушка.
Кратов обнял ее за плечи и поцеловал в золотистый хохолок на макушке.
— Иди в наш гравитр, — сказал он ласково и в то же время непривычно твердо. — Иди туда и жди меня. И ничего не бойся. Это МОЯ работа, упредил он ее вопросы.
Марси сомнамбулической походкой, изредка оглядываясь и спотыкаясь, покорно пошла к стоянке.
Странное существо, похожее сразу и на человека, и на гигантское вздыбленное насекомое в алом хитиновом панцире, проводило ее взглядом круглых лиловых глаз. Оно сидело в кабине обычного земного гравитра, распахнув дверцу и высунув наружу длинные конечности, закованные в некое подобие рыцарских лат.
— Я пришел, — сказал чужак на астролинге, самом распространенном из галактических языков.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СКУЧНАЯ РАБОТА
1
Старшее Солнце было могучее. Багровое, в черных оспинах от дряхлости. Глядеть на него можно было в упор, даже не щурясь. Толку от Старшего Солнца, следовало заметить, было немного.
Но у красного гиганта на его счастье имелся маленький ослепительный спутник, Младшее Солнце, выписывавший по небу хитрые вензеля, — не потому, что имел игривый характер, а благодаря странностям орбиты самой планеты. И его подсветки вполне хватало на то, чтобы сделать день — днем, а не вечными сумерками, как это и случалось порой в других звездных системах с другими мирами. А заодно и на то, чтобы выжечь всю поверхность планеты в песок. Песок мелкий, вязкий и въедливый. Проникающий в любую щель, омерзительно хрустящий на зубах, покалывающий между лопаток. И вдобавок могильного серого цвета. Первооткрыватели назвали планету Псамма, что по-гречески означает «песок». У них не было выбора: с орбиты глазу не являлось ничего более примечательного, нежели сплошная серость, то там то тут вздыбленная длинными покатыми сеифами.
Почему здешние песчаные холмы получили прозвище именно сеифов, а не барханов, дюн или, например, даунов — Кратов не знал. Да и было это сейчас ему совершенно безразлично.
Он сидел в тесноватом кресле «гоанны», легкой гравитационной платформы, положив руки в упругих металлизированных перчатках на пульт управления. Похрустывал проклятым песком между сомкнутых зубов и мысленно уговаривал себя не беситься.
Это оказалось не так просто.
Костя был упакован в скафандр высшей защиты, модель «Сэр Галахад». В полном соответствии с правилами личной безопасности, сочиненными каким-то идиотом, никогда на Псамме не бывавшим и, вполне вероятно, вообще ни разу не покидавшим пределов собственного кабинета. Скафандр давил тяжким гнетом. К тому же, он не вписывался в кресло «гоанны», в обычных условиях довольно комфортабельное, причиняя тем самым дополнительные неудобства.
Вдобавок, в Косте не ко времени взыграл бес неповиновения. Ну, не настолько, чтобы начисто попрать все кодексы и инструкции. Однако же, он побудил Костю откинуть забрало «галахада», дабы вдохнуть чистого воздуха полной грудью… В итоге было наглядно продемонстрировано, что, возможно, означенные инструкции придумываются не всегда идиотами, но как раз для дураков. Раскаленный воздух рвал горло почище акульей кожи. И не так досаждала безумная жара — с ней справлялись встроенные терморегуляторы, да и сам Костя предусмотрительно отрегулировал свой теплообмен, — как проклятый песок. Мгновенно набившийся в рот, в уши и, самое подлое, за шиворот.
Платформа прытко неслась над серой пакостью, ныряя в ложбины между сеифами. Спутник Кратова в этом путешествии, картограф Гвидо Маони, молча клевал наглухо задраенным шлемом в кресле пассажира. Ему в своем «галахаде» было прохладно, покойно и уютно. Как улитке в раковине.
«Что я злюсь? — думал Костя. — Все детство провел в пустыне. По уши в песке. Вырос там, можно сказать, как саксаул! Если вспомнить, каким я заявлялся домой с гулянок — мама всегда ждала меня с пылесосом наперевес… Вроде бы радоваться должен, что на чужой планете немедля угодил в привычные, родные условия. Так нет же! Сижу, как идолище поганое, исхожу адской смолой, которую того и гляди выплесну на товарищей. Старших по возрасту и опыту, между прочим. Старательно, умело и, главное, безропотно исполняющих свой профессиональный долг. И не преступающих всуе ни единого из существующих предписаний. В отличие от отдельных своенравных долдонов…»
