— А музыка у нас была нефиговая, — сказал он.
— Музыка и женщины, — сказал я. — Это лучшее, что вам удалось придумать. Все остальное... так себе.
— Женщин, — заметил он, ухмыляясь, — придумал этот ваш Создатель. Или, скорее, извечный его оппонент. Ведь у него же наверняка есть оппонент?
— Нет у него никаких оппонентов, и никогда не было. Глупости, придуманные для оправдания собственных безобразий, чтоб было на кого свалить. Что касается женщин — Создатель Всех Миров изобрел способ продолжения рода. Все остальное за него досочинили вы. Ему бы понравилось... если бы он о вас помнил.
— А о вас он помнит?
— Обо мне?!
— Ну да, о вас. Коль скоро он забросил вас в наш убогий мирок, то, наверное, это было сделано с каким-то умыслом.
— Не уверен, — промолвил я. — Ему было все равно, где я окажусь и кем стану в этом мире. Он сделал это... наугад.
— Чем же вы ему так досадили?
— Досадил?! Скорее, наскучил.
— А вы все ждете и надеетесь, что он вдруг вспомнит о вас, заберет из ссылки и вернет в свой сияющий дворец... или что там у него в качестве обители?
— Не жду, — сказал я. — Давно уже не надеюсь. Вы часто играете с плюшевым мишкой из сундука со старым хламом на чердаке?
— Нет, не часто, — усмехнулся он. — Но мне вдруг стало любопытно, что думает обо мне этот несчастный медведь в своем пыльном сундуке. Желает ли он мне смерти в отместку за свое забвение? Мечтает ли умереть сам?
— Плюшевые медведи не умирают. Они бессмертны. Их удел — вечное ожидание...
— Как и ваш?
— Ну, я, по крайней мере, изредка могу себя развлечь.
— Извините, что разочаровал вас, — промолвил он, — господин плюшевый мишка.
Взгляд его устремился за окно и застыл.
— Ну вот, опять он выеживается, — сказал Ульрихскирхен печально.
Я проследил за его взглядом.
Темно-серые облачные клубы за окном сами собой выстроились в некое подобие человеческого лица. Точнее, рожи. И эта рожа гнусно ухмылялась.
Трудно было даже представить, какой силы атмосферные потоки должны гулять над несчастным городом, чтобы организовать этот цирк. «Кое-кому попросту нечем себя занять», — подумал я.
Ульрихскирхен приподнялся на локте и показал роже средний палец. Ему было проще, даже с учетом прилагаемых для весьма несложного жеста усилий.
— Так мы и общаемся, — сказал он с усмешкой. — Однако... не пора ли вам?
— Пожалуй, — сказал я, поднимаясь. — Можно последний вопрос?
— Валяйте.
— Вот вы, доктор, наверное — самый умный человек эпохи... вам никогда не приходила в голову фантазия придумать что-нибудь этакое... революционное... чтобы изменить жизнь людей к лучшему?
Он снова иронически скривился:
— Какой вы, оказывается, скучный, мистер Терминальный Эффектор...
— По-вашему, добро делать скучно?
— Ну, это еще не мной подмечено... Впрочем, я не причинял зла — по крайней мере, сознательно. Я просто работал на себя, на свое любопытство и для своего увеселения. Всю жизнь хотел заниматься только тем, что мне интересно. Что в этом дурного? И потом — как можно сделать что-нибудь доброе всем и сразу? Как там у классиков... чтобы никто не ушел обиженным? Всем — значит никому.
— Убедительный аргумент. Его часто приводят те, кто даже не пытался.
— Хм... Вы серьезно полагаете, что можно вот так просто взять и, по вашим словам, изменить жизнь людей к лучшему?
— Для чего мне полагать? Я это знаю точно. В иных обстоятельствах я бы рискнул взять вас «на слабо», предложить пари... но сейчас слишком поздно. Вы не успеете ни выиграть, ни тем более проиграть. А потому доживайте в своем алчном мирке, в компании своих уродливых иллюзий.
— Подите к черту, — сказал он с досадой. — Вы и есть самая уродливая иллюзия.
— Ухожу, ухожу... Можно, я заберу бутылку?
— Приятно, что кого-то в этом мире все еще интересует бухло... Забирайте, конечно. На крайний случай у меня еще припасено. И... могу я попросить вас выключить компьютер?
На просторном экране внахлест висели разноцветные окна с кусками программного кода и застарелой непрочтенной почтой. В самом углу сиротливо трепыхался плейлист какого-то простенького плеера, доигранный до самого конца.
Я не знал, как выключаются такие компьютеры. Поэтому счел за благо выдернуть шнур из розетки.
Должно быть, имели место какие-то резервные источники питания, потому что экран дрогнул, но не погас.
— Желаете сохранить внесенные изменения? — спросил меня тихий женский голос.
— Нет, — ответил я.
— Доктор Ульрихскирхен, — сказал голос. — Хотелось бы услышать ВАШЕ подтверждение...
— На хер, — откликнулся он из-за моей спины.
Все открытые окна красиво свернулись в трубочки и осыпались куда-то за нижнюю кромку экрана, словно последние листья под порывом осеннего ветра.
— Спокойной ночи, доктор Ульрихскирхен, — произнес компьютер и неспешно выключился.
Что-то упало на ковер и, постукивая гранями, подкатилось к моим ногам.
Недопитый стакан.
Костлявая рука с разжатыми пальцами свисала из-под пледа, и жизни, в ней было не больше, чем в сухой ветке.
Вот так стоит на миг отвернуться — и старуха Атропос
[77]
тут как тут со своими- маникюрными ножницами. Может быть, мне не следовало терять собеседника из виду, но... у меня больше не было к нему вопросов.
Bene dormias
[78]
, доктор Борис Ульрихскирхен.
«Пожалуй, бог этому миру все же не помешал бы», — подумал я.
23
Анна сидела нахохлившись, натянув капюшон по самые глаза и обхватив колени руками. Мне пришлось несколько раз с силой встряхнуть ее, чтобы добиться хотя бы какой-то реакции на мои слова. «Вставайте, мы идем». — «Куда?» — спросила она, не поднимая головы. Похоже, за то время, пока я вел светскую беседу с Ульрихскирхеном, жизнь вытекла из нее по каплям. «В Силурск, куда вы так отчаянно стремились. У вас там, кажется, кто-то есть». — «Я не могу. Оставьте меня». Ну, эту песенку мы уже слыхали. Откинув капюшон, я приподнял за подбородок ее лицо, приобретшее цвет старинного пергамента — такого, знаете, с желтизной и бурыми пятнами, — и с отвращением к самому себе смазал по обеим щекам. Несильно, но достаточно звонко. Ненавижу бить женщин, всегда смертельно ненавидел тех, кто это делал, и при любом удобном случае истреблял мерзавцев... Уж не знаю, что привело ее в чувство — боль или звук. Глаза открылись, к щекам прилила кровь. «Как вы смеете, — прошелестела она. — Кто дал вам право...» Чувство собственного достоинства вернулось к ней прежде всех остальных чувств. Неплохое начало — у мертвецов не бывает достоинства, они, за редкими исключениями, равнодушны к самому подлому обхождению с их материальными оболочками. «Поднимайтесь, мои права обсудим по дороге». Она подчинилась, и теперь стояла, покачиваясь и неверными движениями пытаясь придать своим волосам видимость прически. «А они?..» Наши невольные спутники признаков жизни не подавали вовсе. Колонель Фетисов лежал на скамье, поджав ноги, напротив машиниста Хрена Ивановича Оборина, который позы практически не сменил, лица спрятаны в ладонях, и только фейри Шизгариэль Ерухимович глядела на нас немигающими, застывшими глазами, хотя едва ли понимала, что происходит, и едва ли даже видела нас. Игрушки с вышедшим заводом. «Забудьте, — сказал я. — Им хорошо и покойно». — «Правда?» — спросила Анна с идиотской надеждой, и на ее лице отразилось нескрываемое желание присоединиться к остальным, вот так же лечь скукожившись и спрятавшись в собственных ладонях от мировой несправедливости. «Правда, — сказал я, — но мы должны уходить». Она не имела сил прекословить и просто перебирала ногами, пока я тащил ее за собой, как куклу. Телефон в кассах снова звякнул, но не слишком уверенно, и я этим проявлением волновой активности смело пренебрег. За станционным павильоном открывался крохотный асфальтированный дворик, не по нынешним временам чистенький, но я уже привык не обращать внимания на все эти бесчисленные анахронизмы, нестыковки и разрывы шаблонов. Когда конец света вступает в завершающую фазу, трудно ожидать от событий хотя бы какой-то логики... Поэтому присутствие в углу означенного дворика транспортного средства типа «козел», причем в «командирской» модификации, ничем поразить мое воображение не смогло. В данных условиях я предпочел бы какую-нибудь иномарку, по возможности тяжелый внедорожник, а не раритет, снятый с производства почти полвека тому назад... «Козел», к его чести, выглядел вполне прилично, если пренебречь разбитой правой фарой, треснутым ветровым стеклом и помятой водительской дверцей, которая, кстати, была зазывно приоткрыта. Смешно было бы рассчитывать, что в такое время и в таком месте этот динозаврик окажется на ходу... но ничто не мешало проверить. Я проверил. «Козел» не то что был на ходу, а полностью готов к труду и обороне, то есть под завязку заправлен, внутри вполне чист, и даже ключ зажигания торчал из замка. Если это и была ловушка, то из тех, в которую грех не угодить... но теперь, когда все карты брошены на стол, кому могло бы понадобиться строить мне козни? Проще сызнова «открыть путь»... но кто знает, как перенесла бы это трансцедентальное перемещение Анна. Право, я был бы весьма признателен тому, кто объяснил бы мне, зачем я тащу за собой эту малосимпатичную мне особь женского пола... Она топталась перед распахнутой дверцей, как сомнамбула на краю крыши, и тогда я запрыгнул на водительское сиденье и просто затащил ее в кабину за шиворот. «Оставьте, я могу и сама...» — «Уж я вижу, как вы можете...» Двигатель зачихал, кабина наполнилась бензиновыми парами, но этот гроб на колесах таки стронулся с места и таки покатил туда, куда я ему велел. Прежде чем переключить скорости, так — на всякий случай, я поиграл педалями... мало ли, вдруг педаль тормоза несет здесь сугубо декоративную функцию... Все работало как и полагается, хотя в данной ситуации сей факт не значил ровным счетом ничего. Сейчас работает, а в нужный момент возьмет и откажет — просто затем, чтобы увидеть, как я стану выпутываться... По мощенной плитами дорожке мы выехали на тракт. Если чутье меня не обманывало, Силурск ждал нас на северо-востоке, и пути до него было никак не меньше пятисот километров. Что ж, проедем сколько сможем... все-таки, не пешком... На всяком ухабе Анна опасно ныряла головой вперед, и я снова пожалел, что это не иномарка, с ее непременными ремнями безопасности и скрытыми под приборной панелью подушками. «Эй, не спать!» — «Я не сплю, — сказала она неожиданно ясным голосом. — Я молюсь». — «Вот как? Кому же? И о чем?» — «Богу, разумеется. Разве есть молитвы, обращенные к иным высшим силам?» — «Вы будете удивлены разнообразием адресатов...» — «Я даже не уверена, что богу. Кому-нибудь, кто услышит. Чтобы мы доехали и нашли тех, кого ищем». Если верить моему приятелю Эфиру, шансов на это практически не было. Но в кармане моей куртки булькала «Grand Patron Uranium», и поэтому Мефодий не имел права угаснуть прежде, чем мы с ним вылакаем досуха эту восхитительную отраву. Что скажу ему, о чем захочу спросить — о том сейчас я не думал. Не то чтобы мы были как-то особенно близки, или он был мне как-то особенно симпатичен... Когда миру приходит конец, хочется непременно исполнить какое-то обязательство. Например, выпить с приятелем и давним собеседником. На посошок, стременную... какую там еще?., коню в морду... Нормальное такое обязательство, не хуже и не лучше других... За размышлениями я не заметил, как прямо перед носом «козла» во всей своей зловещей красе отворился «путь». Тормозить и разворачиваться было поздно, и я решил: будь что будет... мы все умрем, каждый в свой час. Анна громко всхлипнула и, кажется, перестала дышать, а я не мог оторваться от ослепительного сияния в конце черного туннеля, пальцы мои окостенели на баранке, нога утопила педаль газа в самый пол... Все кончилось так же внезапно, как и началось, ослепительный свет сменился тусклыми осенними сумерками, а впереди гнилыми драконьими зубами громоздились убогие окраины Силурска. «Мерси, дружок», — процедил я в пространство, не имея сил разомкнуть сведенные челюсти, и сбросил газ — как раз вовремя, чтобы увернуться от прыгнувшего нам наперерез покосившегося столба. Силурск горел. Не такие города горели, а Силурск чем лучше? Обычное нынче состояние для всех скольконибудь крупных населенных пунктов. При повсеместном изобилии горючих материалов, средств воспламенения и лиц с психологией «а гори оно огнем!» странно было бы ожидать иного конца для материальной культуры... Правильнее было сказать, что он горел уже давно, а к моменту нашего прибытия тихо, провинциально тлел. Я проскочил указатель черты города, перевалил через железнодорожные рельсы и теперь погонял своего «козлика» вдоль по широкой, с обеих сторон зажатой закопченными стенами складов, баз и пакгаузов улице, именуемой, если мне не изменяла память, Локомотивным трактом. Анна молчала, уставившись перед собой замороженным взглядом. Выбитые окна напоминали пустые глазницы, черные двери зияли, словно разверстый в безмолвном крике рот. Еще одно избитое до неприличия сравнение... «Куда теперь?» — «Прямо», — сказала она одними губами. Я включил дальний свет, хотя большой нужды в том не было: фонари, против всякой логики, горели через один. В этом выжженном, полумертвом городе все еще было электричество. Впрочем, иначе и быть не могло. Демон электричества, мать его... Я живо представил себе, как по машинному залу какой-нибудь КамваГЭС, шаркая негнущимися конечностями, в белых халатах и касках слоняются зомби-операторы, невидящими глазами пялятся на циферблаты и экраны, обескровленными пальцами давят на клавиши и поддерживают, поддерживают работоспособность энергосистемы... Между тем с Локомотивного мы свернули на Хантымансийскую, и промзона понемногу уступила место жилому массиву — вначале каким-то мутным бревенчатым баракам, о полном сносе которых здешнее руководство докладывало еще Хрущеву... затем Брежневу... и отчитывалось постоянно перед всеми правителями, которых это хоть сколько-нибудь заботило, пока на смену тем не пришло поколение отцов и матерей нации, состоянием жилого фонда озабоченных менее всего... бараки сменились двухэтажными мазанками с обвалившимися балконами и рассыпавшимися крылечками... серыми призраками выползли из дымной мглы кирпичные хрущобы вперемешку с брежневской серой панелью... а уже на Крестовоздвиженской, бывшей Коммунистической, торчали там и тут, словно бандитская распальцовка, небоскребы-недоноски эпохи либерального недоконструктивизма... кое-где тускло горели окна (и я точно знал, что кое-где, в этих затхлых клетушках, именуемых квартирами, еще теплилась жизнь), даже вывески «Пиво в массу», «Студия красоты Говнецова» или «Бизнес-центр «Отстойный» не все еще умерли, не говоря уже о скромной, но настойчивой рекламе услуг разнообразных банков, как то: «ШкурБанк», «БыдлоБанк», а также поразивший мое воображение «...адский Банк»; на пересечении же с проспектом Юных Натуралистов вполне осмысленно работал светофор. Я свернул на проспект и покатил со скоростью чуть живее пешехода. Мимо брошенных где попало иномарок, мимо автобусов, въехавших мордами в бока троллейбусам с бессильно раскинутыми штангами. Мимо темных салонов мобильной связи и разоренных, буквально вывернутых наизнанку пиво-табачных киосков. На пересечении проспекта с улицей Скотомогильной, бывшая Первомайская, на скамье внутри остановочного павильона, так и не дождавшись своего транспорта, сидели двое, один — привалившись к углу павильона, другой — упрятав руки под мышки и чрезвычайно неудобно уткнувшись лицом в колени. В ком-то из них еще оставалась капля жизни, но на таком расстоянии я не мог понять, в ком именно; да это и не имело никакого значения. «Здесь налево», — проронила Анна. Я остановил «козла». «Это невозможно, — сказал я. — Там все сгорело». — «Неважно», — ответила она и неловко стала выбираться из кабины. «Подождите. Я могу точно выяснить, стоит ли вам туда идти или нет. Опишите мне того, кто вам нужен, и...» — «Нет! — Ее даже пошатнуло от собственного вскрика. — Не надо!» — «Постойте же. В том, что вы делаете, нет никакого смысла. Там, впереди, одни лишь горелые руины. И трупы». — «Вам же все равно нет дела, — сказала Анна без тени упрека. — Мне нужно быть там». Она была права. Происходящее меня никак не касалось. Затянувшаяся мизансцена в дурном спектакле. Неудачный дубль. «Не думайте, что стану вас жалеть и задерживать», — сказал я злобно. «Знаю, — отвечала она. — Вы в высшей степени разумный и логичный... субъект. («Процесс», — поправил я мысленно.) Спасибо, что довезли. Мне нечем вам заплатить, нечего вам дать. И... я устала говорить». Она наконец отпустилась от дверцы и на слабых ногах, походкой канатоходца, двинулась вдоль пустынной, пропахшей горелым металлом улицы. На фоне бурого зарева ее силуэт казался вырезанной из черной бумаги фигуркой. Опять затертое до лоска сравнение... Я так и не узнал ее историю. Не выяснил, к кому она так рвалась и почему в свое время оставила его в затхлом Силурске. Ну так я не узнал и миллиард совершенно иных историй, одной больше, одной меньше... Я захлопнул дверцу и, проехав с полсотни метров, свернул в переулок. Всевидение сообщило мне: Мефодий жив... по крайней мере, распить с ним заветную бутылочку я определенно успею. На повороте я не выдержал и оглянулся. Черная фигурка все еще маячила вдалеке. Затем остановилась и медленно опустилась на асфальт. Еще у одной игрушки кончился завод. Ничего странного. Тут повсюду лежали люди. За каждым углом, под каждым деревом. И не все они еще были мертвы. Но все обречены. Все до единого.
