Вскочив с кресла, Иван Васильевич заметался по светлице, выходившей окнами на дремучий сосновый бор.
Федор Хромой и Якушка Шачебальцев недоумевающе переглянулись. В легкой растерянности пребывал и дьяк Василий Долматов, сворачивая в трубку письмо Данилы Холмского, только что им прочитанное.
– Право же, княже, – сказал Федор Хромой, – нету причин для беспокойства. Воевода Холмский – тертый калач! Он из любой трудности выход отыщет!
– Это верно, – вставил Якушка Шачебальцев. – Данила Холмский в военном деле большой мастер. На него можно положиться, государь.
Однако никакие успокаивающие речи приближенных не действовали на великого князя. Иван Васильевич был обеспокоен тем, что татары прорвались на левый берег Угры как раз в том месте, где была ставка его сына-наследника.
– Почто в месте татарского прорыва оказался мой сын! – раздраженно восклицал Иван Васильевич, не находя себе места. – Почто наших войск там оказалось недостаточно! Куда глядел Данила Холмский? Он что же, о безопасности моего наследника совсем не думает! А вы тут мне твердите, что воевода Холмский – тертый калач! Проглядел ваш хваленый Холмский слабину в нашей обороне на Угре, а татары этого, похоже, не проглядели!
Иван Васильевич повелел своему секретарю сесть за стол и приготовиться писать письмо.
Василий Долматов беспрекословно повиновался.
– Кому хочешь грамоту отписать, княже? – вкрадчиво поинтересовался боярин Федор Хромой. – Коль Даниле Холмскому, то лучше бы его сейчас не беспокоить попусту, государь. Даниле из его ставки виднее, велика ли опасность глубокого татарского прорыва, нежели нам отсюда, из Красного села.
– Плевать мне на Данилу Холмского! – огрызнулся Иван Васильевич. – Я отправлю письмо к хану Ахмату. Затею с ним переговоры, напущу ему словесной пыли в очи косые, пусть хан Ахмат полагает, что я устрашился его мощи и готов договариваться с ним о мире. Мне бы токмо время выгадать до первого снега. Как настанут холода, так хану Ахмату будет не до войны, ибо полчища его одеты по-летнему.
– Постыдно это, княже, – проворчал Федор Хромой, – пересылаться грамотами с ханом ордынским, в то время как рать твоя сошлась с нехристями грудь в грудь. Что православный люд о тебе скажет после этого!
– Замолчь, боярин! – Иван Васильевич грохнул по столу кулаком. – Я о благополучии Руси пекусь, а что чернь обо мне говорить станет, это уже не столь важно. Войны не токмо войсками и оружием выигрывают, но и умелой дипломатией, вводя недруга в заблуждение.
Продиктовав послание к хану Ахмату, Иван Васильевич велел позвать гонца, который уже бывал в ставке Данилы Холмского. Княжеский гридень привел в светлицу Тимофея Оплетина.
– Сей же час отправляйся в путь, младень, – приказал государь Тимофею. – Скажешь в ставке Данилы Холмского, что тебе нужно на другую сторону Угры, в становище татарской орды. Скажешь, что у тебя послание от московского князя к хану Ахмату.
Удивленный Тимофей взял из рук дьяка Василия бумажный свиток, перевязанный красной лентой и запечатанный государевой печатью.
– Ты с ним поедешь, – обратился Иван Васильевич к Якушке Шачебальцеву. – У меня к тебе, друже, устное повеление. Ты должен исхитриться и уговорить моего наследника приехать ненадолго в Красное село. Говори и лги ему что хочешь, но чтобы Иван Молодой сюда ко мне приехал в ближайшие дни! Уразумел?
– Уразумел, государь, – с поклоном ответил Якушка.
По дороге в ставку Данилы Холмского Тимофей рассказал Якушке про то, как погиб в сражении с татарами послушник Микифор, и о том, что незадолго до сечи с ордынцами он наврал Микифору, будто его возлюбленная Матрена сбежала в Литву.
– Ты поступил не по годам мудро, дружок, – сказал на это Якушка. – Вот кабы ты еще сумел убедить Микифора поберечь свою жизнь для летописания, то было бы и вовсе замечательно! Теперь же поздно сетовать. – Якушка тяжело вздохнул. – Хочется верить, что прекрасная душа Евы-Матрены встретится у Господних врат с благородной душой Микифора. И будут они вместе в той стране, откуда нет возврата! Уж там-то их не потревожат распри и склоки бренного мира!
Когда Тимофей выразил Якушке свое сочувствие по поводу данного ему трудного государева задания, тот небрежно усмехнулся с видом человека, который пользуется полной независимостью в своих речах и поступках.
– Я и не собираюсь завлекать Ивана-наследника в Красное село, – промолвил Якушка. – Иван Молодой знает, что для него сейчас постыдно, а что нет. Отцовская любовь для Ивана Молодого в эти тяжелые дни менее важна по сравнению с воинским долгом, которым он не может пренебречь перед лицом многих тысяч русских ратников.
– Что же ты станешь делать в становище воеводы Холмского? – спросил Тимофей. – Как объяснишь воеводе свой приезд?
– Скажу, что приехал сражаться с татарами по поручению государя, – не задумываясь, ответил Якушка. – Я ведь умею не токмо заговоры распутывать, но и любым оружием отлично владею.
– В этом я уже убедился! – не без восхищения обронил Тимофей. – Кабы все воины в нашем войске были ловки и мастеровиты с оружием, как ты, то рать наша никогда не знала бы поражений.
– Я бы на твоем месте, дружок, не ездил бы в ставку хана Ахмата, – вдруг заявил Якушка, – а письмо великого князя бросил бы в костер, ибо постыдное это послание. Государь через день-два пожалеет об этом своем поступке, тебя же, приятель, татары просто-напросто обезглавят. Подумай о своей Ульяне, дружок. Малодушная писанина великого князя на листе бумаги с печатью не стоит горьких слез Ульяны, которые она станет проливать, коль потеряет тебя навсегда.
– Тебе легко давать такие советы, ибо ты на особом счету у великого князя, – мрачно проговорил Тимофей, придерживая рвущегося в галоп коня. – Я же человек маленький и подневольный. Меня государь запросто может в темнице сгноить за ослушание, опять же замену мне найти легко.
– А ты не робей, дружок. – Якушка подмигнул Тимофею. – Из темницы я тебя вытащу, и полетишь ты к своей Ульяне белым голубем!
Якушка сбил набекрень свою соболью шапку, ударил пятками в лошадиные бока, засвистел протяжным разбойничьим свистом и пустился вскачь по избитой проселочной дороге, засыпанной пожелтевшей березовой листвой.
Глава восьмая
В ставке хана Ахмата
Этот поход ордынского войска на Москву грозил завершиться полным крахом прежде всего по причине бездействия польско-литовского короля Казимира, полки которого так и не выступили к западной границе Руси и не отвлекли на себя часть сил московского князя. Долгое бездействие татарского войска вызвало ропот среди самых воинственных татарских военачальников, многие из которых изначально не доверяли обещаниям Казимира начать войну с Московией.
Хан Ахмат, понимая, что ногайцы и степные беки не простят ему бесславного возвращения в приволжские степи, решился наконец попытать счастья в битве. Дожидаться литовцев было уже бессмысленно, к тому же дни становились все короче и холоднее. Первыми к бродам на реке Угре устремились ногайцы и отряды тех эмиров, которые еще не знали, что такое пушечный огонь. Ужасающие потери в татарских туменах при переходе через Угру под градом русских стрел и ядер кого-то из эмиров отрезвили, кого-то повергли в уныние, а кого-то привели в неистовую ярость. Атакуя беспрерывно в течение целого дня, татарам удалось отбить у русичей два узких клочка земли на левом берегу Угры.
