– Когда дерутся там, – пояснил Френсис с оптимизмом, – в нашу сторону не смотрят.
Анечка со своего места крикнула:
– Нас оставляют на десерт!
– Тебя точно на десерт, – согласился Френсис. – Эх, еще бы какую заваруху. Надо еще Чичрамина натравить в помощь Галахеру, он у нас в универе был спецом по разжиганию. Так бы и доработали спокойно до эпохи бессмертия.
Евген буркнул:
– С таким населением бессмертия мало. Нужно еще и неуязвимость. А то как этот простой народ пойдет громить здесь все во имя Господа… или сохранения Извечных Ценностей… мало не покажется. Простому народу все можно! Это называется торжество демократии.
Джордж, у которого дискутировали буквально за спиной, поднял руку и, не оборачиваясь, сперва растопырил ладонь, затем оставил торчать только указательный палец. На экране мгновенно сменилась картинка на более мирную, зато помпезную Первого канала: на Красной площади идет подготовка к последнему военному параду в честь Победы над Германией, так его объявляли, хотя последним хотели сделать еще в прошлом году, в позапрошлом, но патриотически настроенное население грозило свернуть такое продавшееся мировой закулисе правительство.
Максим в полнейшем раздражении отвернулся от экрана.
– Дикари, – процедил он зло, – ну что за дурь?.. Блин, из года в год это вот празднуют!.. Идиоты. Весь мир давно, можно сказать, един, никто старается не вспоминать о старых ссорах и драках, все забыто, все смотрят в будущее, только мы в прошлом и старательно напоминаем себе и всему миру, что помним, вы все гады, сволочи, вы можете дружить и объединяться в единое человечество, а вот мы не станем! Мы особые, у нас и дорога особенная. И хотя на самом деле дорог у нас нет и не было, но как бы есть…
– Направление? – спросил Френсис саркастически.
– По кругу, – добавил Георгий. – Направление по кругу.
Аллуэтта сказала рассудительно:
– Но есть же у нас это, как его… праздник такой! Или не праздник, а обычай? Называется «прощеное воскресенье».
– Наверное, – спросил Максим, – прощаемое?
Она подумала, покачала головой:
– Нет, сама слышала, что прощеное. Еще бабушка так говорила, помню. В такой день все просили друг у друга прощения за обиды и сами прощали, чтобы дальше идти уже чистыми.
Максим подумал, нахмурился:
– Странно. Прекрасный обычай. Сейчас снова возвращаемся к нечто подобному, только называем это покаянием. Не покаянием отдельных людей, а целых народов. Это немножко другое. Немцы начали первыми, у них это уже психоз, даже неловко за них, потом Испания извинилась перед евреями, что изгнала их не то в четырнадцатом, не то в пятнадцатом веке… Поляки покаялись перед немцами за те зверства, что творили в последнюю из великих войн… И только у нас культивируется это злобное «Никто не забыт, и ничто не забыто». А без этого в сингулярность не войти.
Он умолк, она договорила:
– Или нас просто не пустят. Верно?
Максим вздохнул:
– Вот ты красивая, а смотри, понимаешь.
Она посмотрела на него внимательно:
– Я правда красивая?
– Будто ты не знаешь.
– Мне важнее, как видишь ты.
– Ты бесподобна, – признался он. – Я почти начал забывать, что ты редкостная стерва.
Она вздрогнула, но он смотрит на нее с улыбкой, дескать, пошутил, и она вымученно улыбнулась в ответ, совсем недавно гордилась репутацией сильной и беспринципной стервозы.
– В тревожное время живем, – сказала она тихо. – Мне страшно, Максим. Жила, как стрекозка, а ты вот, большой и мудрый муравей, не пускаешь меня в свой домик. Хочешь, чтоб я замерзла в лютую зиму, о которой и не думала.
Максим сказал злорадно:
– Ты все пела? А теперь вот попляши!
– Как велишь, – сказала она. – И что велишь, то и плясать буду. Только пусти к себе!
– У тебя свой домик, – буркнул он. – Побольше моего.
– В моем от той зимы не спрятаться, – призналась она. – Только в твоем. Возле тебя.
Он посмотрел на нее внимательно и с новым интересом.
– Неужто ощутила, что живем во все еще очень дикое время? Да, пока что заканчивается период позднего Средневековья. Не заметно? Еще бы… А умным видно по тому, что надо бы все усилия сосредоточить на важнейшей деятельности, то есть на науке, но населяющие планету существа девяносто девять процентов усилий, средств и всего-всего расходуют… уж не говорю про кремы для лица, но… кому понадобятся «памятники старины» в уже близкой сингулярности?
Она сказала несмело:
– Спорт…
– Вот-вот, – сказал он ласково, как разговаривал бы с дурочкой, только что не погладил по голове, – такая дикость, как спорт… Хотя исчезло довольно много из этой ерунды мерянья… мускулами, но все еще народу дай панэм эт цирцензес, да побольше, побольше! С другой стороны, может быть, и не стоит сингулярность так уж приближать? А то в нее запросятся и эти вот идиоты, что сидят на трибунах стадионов и требуют то ли мяч, то ли какую-то шайбу… пусть сперва вымрут? А то отказывать им как-то недемократично…
Она сказала отважно:
– Но заодно вымрут и те, кто достоин сингулярности, но возраст не позволит ждать еще два десятка лет!
– Соображаешь, – рассеянно ответил он и повторил почти машинально: – Хоть и красивая.
Она оглянулась, куда это он смотрит. К ним идет собранный, словно сейчас поднимется на ринг, Френсис, челюсти сжаты так, что под кожей играют тугие желваки.
– Ахтунг, – сказал он.
– В чем? – поинтересовался Максим.
– Только что, – сказал Френсис, – обнародовали статистику о наших долгожителях. У кого хреновое настроение, советую взглянуть. Вообще может повеситься и тем самым освободить мне столик, а то расширяться нужно, я человек широких запросов.
Аллуэтта сказала услужливо:
– Только скажи. Все тебе расширим!
Френсис отшатнулся:
– На что намекаешь? Максим Максимыч, обращаюсь к руководству с жалобой! Что она мне хочет расширить? Что за непристойные намеки?
– Ни на что не намекает, – ответил Максим. – У тебя все и так шире некуда. Покажи! Ты куда? Не расширение, а статистику покажи!
Френсис кивнул в сторону своего экрана, тот моментально соединился с главным на стене, а там появились, быстро сменяясь, непонятные для Аллуэтты графики.
Подошел Георгий, сказал понимающе:
– Deadlock… о нем уже поговаривали, но не так открыто.
Аллуэтта отступала к Анечке, та тоже подошла и смотрит внимательно и печально.
– Чего это они так? – спросила Аллуэтта. – Все такие серьезные…
