Покинув это небольшое поселение, почти погребенное под снегом, мы отправились в ближайший к нему город, несколько в стороне от того, где Джохор до сих пор сидел и слушал Алси уже в качестве Доэга, и там мы обнаружили, что стена пока еще держалась, однако лед свирепствовал над ней так ужасающе, что она не могла простоять долго. И вновь мы принялись за утомительное, медленное и мучительное дело: будить людей, заставлять их уходить и строить для себя жилища.
И когда был эвакуирован этот город и люди оказались в «безопасности» — насколько это вообще было возможно, — мы пошли в следующий, и в следующий… Где мы вновь встречали Братча, Братча-врача, занятого пробуждением и увещеванием, ибо вдоль всей стены появлялись черные трещины, и затем она обрушивалась, через нее пробивался лед, и людей уводили из городов, как можно дальше от земель льда над стеной. И так мы все трудились, целые отряды из нас, огромное количество нас; мы, Братч, трудились над спасением душ и тел. И не было среди нас ни одного, кто бы не задавался про себя, втайне, вопросом: зачем? Ради чего? Ведь эти люди здесь и умрут, в своих снежных домишках, всего лишь немногим позже, чем если бы мы оставили их в селениях и городах. Ведь только мы, Представители, будем спасены… Однако эта мысль, как я видел, отнюдь не укоренилась в прочих Представителях, так же как не могла укорениться и во мне, она отвергалась, снова представая в моем сознательном мышлении уже как нечто отклоненное. Нет, мы отвергали не отсутствие справедливости — что мы, немногие, будем спасены, в то время как остальные окажутся погребены на ледяной планете, — ибо справедливость есть нечто такое, что понимается не так-то легко. Все было очень просто: в содержании мысли, в ее складе и качестве заключалось нечто, что не могло быть принято нашими умами. Нашими новыми умами — ибо мы понимали, что все в нас было новым, переделанным, переработанным, измененным. Пока мы трудились, боролись, заклинали и заставляли обреченных, несчастных людей пробуждаться и выходить из своей спасительной и приятной летаргии, мы изменялись, молекула за молекулой, атом за атомом. А что же с невообразимо огромными пространствами между частицами электронов, нейтронов и протонов — между частицами, что танцевали, текли и колебались? Да, и в этих расплывчатых структурах, или сетках, или решетках биений происходили изменения, над которыми мы были не властны. Которые мы не могли очертить или измерить. Мысли — но где же они, в пустых пространствах наших тел? — к которым мы некогда относились с терпимостью или с одобрением, как к чему-то неизбежному, теперь нами, теми, которыми мы стали, отвергались.
Когда мы выводили людей из очередного города, или поселения, или деревни прочь от смертоносной стены, сокрушаемой льдом, в белую пустыню, в которой от бурь их укрывали лишь крошечные ледяные лачуги и которая рано или поздно поглотит их, — тогда нам и в голову не приходило, что наше положение как-то отличается от их собственного. Оба класса обитателей Планеты Восемь, представляемых и Представителей, — подвергались испытанию. В наших умах поселилась мысль, что они изменялись в результате того, что вынуждены были делать мы; а мы изменялись, заставляя их оставаться в живых, в то время как они сами куда охотнее скатились бы от наших общих усилий к смерти.
И так трудились мы, Представители, иногда как Братч Представитель-Врач, иногда как Представитель-Здание (обеспечивая людей кровом и защитой), ибо мы считали, что не можем употреблять собственно слово «Массон-строитель» применительно к той работе, когда приходилось воздвигать лачужки из снега и льда. И еще мы размышляли, могут ли жители какого-нибудь мира, состоящего сплошь из снега и льда, — ибо мы полагали, что в безграничных просторах нашей галактики такие планеты существуют, — довольствоваться подобной жизнью, не зная лучшей. Те из нас, кого возили на другие планеты в рамках нашего обучения как Представителей, встречали такое разнообразие, такие крайности, такие неожиданности, что мы были уверены в существовании народов, которые радовались своим ледяным мирам, как некогда радовались мы в залитых солнцем благодатных землях собственной планеты, где холодные ветры встречались только в сказках для детей. Да, я помнил, как Доэг — мои родители, старшие, путешественники — начинал повествование следующим образом: «Итак, друзья мои, представьте, что в тот день по небу пронесся очень холодный ветер, то собирая, то раскидывая облака, и он дул по океану с такой силой, что поднимались волны высотой с небольшой холм — да, это правда, именно так и было. А потом…» И все слушали его с недоверием и изумлением…
Пока мы были заняты эвакуацией людей, пришла новость, что наш «океан» — наше маленькое озеро — промерз так глубоко, что в нем уже было трудно найти ту пищу, что еще оставалась. Я отправился туда с некоторыми другими — с Ривалин, Хранителями Озера — сквозь затянувшийся неторопливый снегопад, прекратившийся, когда мы спустились и отошли от срединных земель. Оказавшись в серой пустыне холмов и долин с мучительным белым блеском озера, мы изо всех сил отводили взгляд от него, ибо белое, белое, белое вновь заполонило наш разум и глаза — мы даже ощущали, как его бесконечностью ослепляются наши мысли. Да, даже эта серость, побитые инеем скалы, почва — коричневая и искрившаяся белыми кристалликами — были для нас отдохновением; и так мы потихоньку подошли к озеру, где вдалеке, примерно в центре, заметили небольшое темнеющее пятно скученной активности, суматохи, отдававшей лихорадочной безотлагательностью, и мы пошли по скользкому льду, даже не думая о том, что никогда прежде этого не делали, пока нам не открылось, что во льду была пробита большая прорубь, размером с пруд — черная волнующаяся, плещущаяся вода в неподвижном белом обрамлении, где весьма опасно раскачивались лодчонки, с бортов которых свисали лесы и сети. Вокруг этой проруби, высота краев которой превышала рост самого высокого из нас, стояли те, задачей которых являлось ломать лед, по мере того как вода сгущалась, покрывалась пленкой, затем корочкой, а затем и тонкими пластами льда. Но вода замерзала быстрее, чем было возможно разбивать корку.
Редкий улов морских тварей перебрасывали с лодок на лед и увозили на санях. Припасы эти были крайне скудными — последние продукты из нашего океана. И я видел, как некоторые поднимали этих все еще извивавшихся маленьких водных обитателей, боровшихся за свою жизнь на морозном воздухе, и впивались в них зубами, охваченные жаждой свежего, заглушавшей все, что оставалось в них от самообладания и сдержанности. И я тоже переполнялся гложущей, мучительной потребностью в этой пище, меня неумолимо влекло по льду к краю проруби, руки тянулись вперед, рот наполнялся слюной, уже ощущая вкус хрустящей солоноватой свежести, — но я остановился, прежде чем поднять что-либо со льда и откусить. Другие тоже, как и я, ковыляли к еде, но останавливались, и мы все задумались о тех, кто голодал в своих ледяных домишках или отправлялся на работу, не позавтракав.
Но то, что было разбросано вокруг нас на ледяном берегу, через очень короткое время уже не проявляло признаков жизни, и пока мы стояли там, сгустились низкие белые облака, начал падать снег, беля черноту воды, и вскоре черный цвет померк, перемешавшись в вихрях с серым, а затем прорубь затянулась коркой льда, и лодки вмерзли в него. Было видно, как люди, занимавшиеся еще недавно ловлей, переступали через борта, пробуя на прочность новый лед, вставали на него и затем быстро бежали прочь, поскольку лед прогибался и трещал под ними, до краев проруби, где им приходилось подпрыгивать снова и снова, пока не удавалось зацепиться руками за ледяной обрыв. Тогда мы могли вытянуть их наверх. И там мы все и стояли, в последний раз как Ривалин, Хранители Озера, стояли долго, размышляя о наших священных водах подо льдом и тех немногих тварях, что остались замурованными там, с удушающим холодом над ними и белизной, что опускалась все ниже и ниже, давила на них, вталкивала в илистое дно и наконец приканчивала, когда вся вода замерзала.
