Она добавила в муку воды и снова выложила лепешки на горячие камни. Муки осталось совсем немного, а корней — всего восемь.
— Наверху пищи больше, — успокоил сестру Данн. Он вытащил кошелек, вывалил на камень и пересчитал свои сероватые монеты. — Много мы на это не купим. — Он пошевелил кучку монет пальцем. — Я вот о золоте думаю. Как бы нам его обменять? Давай поглядим.
Она вытащила мешочек, высыпала содержимое.
— Я, знаешь, никогда о них и не слышал, кроме как в разговорах… Ну, там — «дороже золота», «не все то золото, что блестит», «золотые россыпи» и все такое. Его используют, я знаю, но только богатые люди, потому-то я сначала и не сориентировался… — Он задумчиво тыкал пальцем в золотые монеты. — Нас убьют, если узнают, что у нас при себе такое.
— Если их не обменять, то как еду купим?
— Я не сказал, что нельзя обменять. — Данн напряженно что-то обдумывал.
Маара прикоснулась к одной из сверкающих монет — та уже нагрелась от горячего камня.
— На одну такую монетку можно купить дом, — процедил он сквозь зубы.
— О, Данн, давай купим дом там, где все время есть вода.
— Ты ничего не понимаешь, Маара, — поморщился он. Да, она не понимала, многого не понимала, и брат постоянно напоминал ей об этом.
— Так расскажи мне, объясни.
На плоском камне грелись, как будто враждебно переглядываясь, золотые и серые, безобразные, тощие монеты. Вокруг никого, но Данн понизил голос.
Он поднял палку и принялся чертить в пыли между камнями. Изобразил какую-то фигуру неправильных очертаний: вытянутую, с одного конца толще, чем с другого, как будто нарисовал непомерно разжиревшую метательную дубинку.
— Это весь мир. Земля, а вокруг море.
«Весь мир» Маару не удивил. Сразу вспомнились давние занятия с родителями.
— Нет, Данн, мир больше. Мир — это много кусков земли, а между ними много воды.
Он пригнулся к сестре, как будто испугавшись чего-то.
— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? Нам вообще ничего знать не положено.
— Нас учили. Ты не помнишь, ты был еще маленьким. Нас родители учили.
— А их кто научил? Нам ничего не говорят, хотят, чтобы мы дальше собственного носа не видели. Как скальники, которые воображают, что за их холмами земля заканчивается. — Он криво усмехнулся.
— Я помню этот рисунок, Данн. Это называется Ифрик. Тот большой кусок земли, на котором мы живем. Где мы тут, в каком месте?
Он ткнул пальцем в центр фигуры, пониже большой выпуклости.
— Рустам от нас далеко?
Он указал место, затем чуть раздвинул указательный и средний пальцы, продемонстрировав расстояние от Рустама до них.
Маара почувствовала себя мелкой и незначительной, как букашка. Ведь путешествие из Рустама ей казалось долгим, длинным, как между мирами, между жизнями. А тут, на этом рисунке, — расстояние между двумя чуть расставленными пальцами. Всего ничего. А она сама и того меньше.
Но Маара не пала духом.
— Я помню, родители говорили, что Ифрик очень большой. А куда мы завтра направимся?
Данн снова показал на карте такое же расстояние, но в противоположную сторону от места, в котором, как он сказал, они находились.
— Завтра, и послезавтра, и послепослезавтра…
— Это и есть север?
— Да, это север. Но настоящий север… — Данн показал на самый край нарисованной фигуры.
— Если мы так долго пробирались сюда, то сколько же времени у нас уйдет, чтобы добраться до севера?
— Почему долго? Всего-то два дня.
— Но… — Маара думала о ночном бегстве из Рустама, и поняла, что брат говорит не об этом. Да и не мог он его помнить.
— Отсюда на север легче будет.
— А на юг — тяжелее, так?
— Да, чем южнее, тем хуже, кроме самого юга, здесь. — Он ткнул палкой в самый край Ифрика. — Здесь, внизу, горы, вода, зелень…
— Почему тогда мы не идем на юг?
— Потому что сдохнем, прежде чем дойдем. Кроме того, когда началась засуха и пустыни поползли во все стороны, куча народу двинулась на юг, к южным горам, словно букашки, массами. Но тамошним жителям они оказались ни к чему, те не хотели делиться. Ну, пришлых всех и поубивали.
— Всех-всех?
— Так рассказывают.
— Когда это было?
— Давно. До нашего рождения. Дожди закончились, начались войны.
— Дэйма сбежала от войны. До нашего рождения.
Они помолчали, глядя на опускающееся в пыльную мглу солнце, следя за удлиняющимися тенями скал, вслушиваясь в журчание воды.
— Нам не выжить, Данн.
— Я ведь выжил? Я научился выживать. И ты научишься. Только надо все время оставаться начеку. — Он снова посмотрел на золото. — Дай-ка мне две тряпки из твоих запасов, подлиннее.
Маара достала со дна мешка две полосы ткани. Жалко было с ними расставаться. Сможет ли она получить их обратно? Брат следил за ней, и Маара подумала: «Жалеет… Добрый».
Он разделил монеты на две кучки по двадцать пять штук, завязал их в ткань, по одной, разделив узлами. Чтобы не звякали, поняла она и принялась помогать. Вскоре на камне лежали две длинные полосы ткани со спрятанными в них золотыми монетами.
— Примерь-ка одну на себя. Повыше, выше пояса.
Маара задрала рубаху и обвязала вокруг себя одну из полосок. Но поскольку груди у нее совсем не было, даже соски едва торчали, то полоска выделялась под тканью, сразу бросалась в глаза. Она заплакала.
Данн улыбнулся, слегка ущипнул сестру за шею, покачал за плечо.
— Ладно, ладно. Скоро ты у нас расцветешь, не расстраивайся. Снимай, не получилось.
Она стащила тряпичный пояс и отдала ему.
— Надо на тебя что-нибудь потолще напялить, посвободнее, чтобы не выделялось.
— Ох, хотела бы я надеть что-то другое! — Она с ненавистью смяла обеими руками свою тунику. — Терпеть не могу эту дрянь. Вот бы такую, как на тебе…
Данн ничего не сказал, но помрачнел.
— Я знаю, это одежда рабов. Наши рабы носили такую, — вспомнила Маара.
— Не помню. — Но зато он помнил что-то другое, неприятное.
— Что угодно, только не это, — настаивала она, и Данн наконец улыбнулся.
Смеркалось, и ткань ее туники казалась уже не коричневой, а черной, поблескивающей, как будто светящейся.
— Интересная штуковина, эта тряпка, — сказал он, с отвращением проводя по платью Маары пальцем. — Цветом играет. Иногда белой кажется, на свету.
— Где можно раздобыть такую, как у тебя?
