Роланд Шатток объявил, что он берет Софи в пеший поход по Корнуоллу. Заметив, что на некоторых лицах (Фрэнсис, Эндрю) отразились сомнения, он сказал:
— Только не надо впадать в панику, со мной Софи будет в безопасности — кажется, я гей.
Это заявление, которое сейчас было бы встречено равнодушно-вежливыми «Да что вы?» или, в крайнем случае, вздохами со стороны женщин, для того времени было настолько необычным, что граничило с бестактностью. Все смутились.
Софи выкрикнула, что ей все равно, ей просто нравится быть с Роландом. Эндрю сочувственно улыбался; по выражению его лица нетрудно было догадаться, о чем он думает: «Уж я-то не такой».
— Ну хорошо, может, и не гей, — поправился Роланд. — В конце концов, Софи, ты сводишь меня с ума. Но вы не бойтесь, Фрэнсис, я не из тех, кто станет совращать малолетних.
— Мне уже почти шестнадцать, — с негодованием заметила Софи.
— Когда я наблюдал, как ты мечтательно бродила по парку, то думал, что ты гораздо старше.
— Я и есть гораздо старше, — заявила Софи, и это было правдой: к ее неполным шестнадцати годам нужно было прибавить болезнь матери, смерть отца и еще болезненный разрыв с Колином.
— Моя прекрасная мечтательница, — сказал Роланд, склоняясь над ее рукой, чтобы исполнить пародию на тот континентальный поцелуй руки, который совершается в воздухе над перчаткой или, как в данном случае, над костяшками пальцев, едва заметно пахнущими куриным рагу, что сейчас помешивала Софи, желая помочь Фрэнсис. — Но даже если я попаду в тюрьму, то это будет стоить того.
Что касается Фрэнсис, то она рассчитывала на безмятежные и продуктивные недели.
Когда пришло то, посеявшее раздор письмо, то адрес на нем выглядел следующим образом: «Дж…
[7]
неразборчиво… Леннокс», и его вскрыла Юлия. Увидев, что послание предназначается Джонни («Уважаемый товарищ Джонни Леннокс»), и прочитав первое предложение («Обращаюсь к Вам с просьбой помочь мне открыть людям правду»), она прочитала все письмо, потом перечитала его еще раз и, приведя мысли в порядок, позвонила сыну.
— У меня в руках письмо из Израиля от человека по имени Рубен Сакс. Оно адресовано тебе.
— Хороший парень, — сказал Джонни. — Он неизменно придерживается прогрессивной позиции неприсоединившегося марксиста и ратует за мирные отношения с Советским Союзом.
— Ну, как бы там ни было, этот Сакс просит тебя созвать всех друзей и знакомых, чтобы они послушали о его впечатлениях от чехословацкой тюрьмы.
— Должно быть, он попал туда не просто так.
— Его арестовали как сионистского шпиона, подосланного американским империализмом. — Джонни молчал. — Его продержали четыре года, пытали, жестко с ним обращались и наконец выпустили… Я буду тебе благодарна, если ты не станешь говорить сейчас, что ошибки случаются, и произносить тому подобные сентенции.
— Чего ты от меня хочешь, Мутти?
— По-моему, ты должен сделать то, о чем тебя просят. Он пишет, что считает необходимым открыть людям глаза и рассказать о методах, которые использует Советский Союз. Только прошу тебя, не говори, что этот Рубен Сакс — провокатор.
— Боюсь, я не вижу смысла в такой встрече.
— В таком случае я сама соберу людей. Не забывай, Джонни, мне уже довелось познакомиться со многими твоими, с позволения сказать, соратниками, хотя у меня не было ни малейшего на то желания.
— С чего ты взяла, что они придут, если ты их позовешь, Мутти?
— Я всем разошлю копию письма Сакса. Хочешь, я его тебе прочитаю?
— Нет. Я и так отлично знаю, что выдумывают насчет коммунистов.
— Он приезжает в Лондон через две недели, специально ради этого — поговорить с товарищами. И еще он поедет с этой же целью в Париж. Какую дату назначить?
— Какую захочешь.
— Но она должна согласовываться с твоими планами. Вряд ли Рубен Сакс будет доволен, если тебя на встрече не будет.
— Я позвоню тебе, когда определюсь с числом. Но сразу заявляю: я намерен жестко отмежеваться от любой антисоветской пропаганды.
В назначенный вечер большая гостиная выдержала небывалый наплыв гостей. Джонни все-таки позвал некоторых своих коллег и товарищей, а Юлия написала тем людям, которых, по ее мнению, Джонни тоже должен был пригласить, но не пригласил. Тут собрались и те, кто еще состоял в Партии, и те, кто покинул ее после того или иного события: пакта «Молотов — Риббентроп», Берлинского восстания, волнений в Венгрии и Чехословакии, — всего около полусотни человек. Комната была заставлена стульями, и все равно некоторым пришлось стоять вдоль стен. Все собравшиеся называли себя марксистами.
Колин и Эндрю также присутствовали, хотя поначалу жаловались, что все это слишком скучно.
— Зачем ты участвуешь в этом? — спрашивал Колин бабушку. — Политика — это же не совсем твое, или я ошибаюсь?
— Я всего лишь старая глупая женщина, но мне хочется надеяться, что Джонни послушает и хоть что-то поймет.
Сент-джозефские ученики сдавали экзамены. Джеймс уехал в Америку. Девушки из цокольной квартиры демонстративно отправились на дискотеку: политика — сплошное дерьмо. Фрэнсис в душе была согласна с мнением девушек и даже с их формулировкой.
Рубен Сакс ужинал с Юлией, наедине. Он оказался маленьким круглым человечком, доведенным до отчаяния, искренне желающим донести истину до возможно большего количества людей. Сакс без остановки говорил о том, что с ним случилось, и его последующее выступление перед товарищами ничем не отличалось от беседы с Юлией, которая, сообщив о том, что никогда не была коммунисткой и переубеждать ее ни в чем не требуется, по большей части молчала. По-видимому, Саксу требовалось только одно: чтобы его слушали, пока он говорит.
В Израиле он на протяжении многих лет занимал непростую политическую позицию: он был социалистом, но отрицал коммунизм и призывал всех неприсоединившихся социалистов мира поддерживать мирные отношения с Советским Союзом, что для них означало бы конфронтацию с правительствами у себя на родине. В эпоху холодной войны он как коммунист подвергался критике и гонениям. А Сакс не был создан для жизни изгоя, для непрестанной борьбы, это становилось понятно через пять минут общения с ним: по его горячим, несвязным речам, по умоляющим и сердитым глазам. Через каждые два-три предложения рефреном звучали заверения: «Я ни разу не отступил от своих принципов».
В Прагу он поехал с товарищеским визитом, в рамках «Миссии мира и доброй воли». И там его арестовали как сионистского шпиона американского империализма! В полицейской машине он обратился к своим конвоирам: «Как можете вы, представители страны рабочих, марать руки такими делами?» И когда его стали бить, он продолжал повторять то же самое. Это же он говорил и в тюрьме. Охранники были грубыми тварями, следователи тоже, но Сакс говорил с ними как с цивилизованными людьми. Он знает шесть языков, однако его упорно допрашивали на неизвестном ему языке, румынском, то есть поначалу бедняга даже не знал, в чем его обвиняют, а обвиняли его во всевозможной антисоветской и античехословацкой деятельности. Но: «Я способен к языкам, я должен объяснить…» За время допросов Сакс достаточно поднаторел в румынском, чтобы начать отвечать и даже защищаться. Днями, месяцами, годами его избивали, оскорбляли, надолго лишали еды и сна — словом, мучили всеми излюбленными садистами способами. И так продолжалось четыре года. А Сакс по-прежнему настаивал на своей невиновности и разъяснял тюремщикам и следователям, что они своими поступками пятнают честь народа, честь государства рабочих. Далеко не сразу он понял, что его случай не был исключением и что тюрьма полна людьми вроде него. Они перестукивались через стены, рассказывая друг другу о том, как удивлены тем, что оказались за решеткой. И еще они говорили ему: «Идеализм в таких условиях неуместен, товарищ». Пелена упала с его глаз, как он сказал. Примерно тогда же, когда Сакс потерял веру в идеалы Революции и перестал взывать к лучшим чувствам и совести своих мучителей, его освободили. И он понял, что у него по-прежнему есть миссия, только теперь она заключалась в том, чтобы открыть глаза товарищам, все еще заблуждавшимся относительно сути коммунизма.
