Кейт долго стояла в плотной тени платана. А вдруг кто-нибудь выйдет? Но никого не было видно. Миссис Эндерс, вероятно, готовит на кухне? Или ушла за покупками? Но какое дело Кейт до их забот? Главное, она теперь представляла себе, как в недалеком будущем будет выглядеть ее дом, ее очаг, когда они с Майклом уедут отсюда, снимут где-нибудь квартиру и будут там постоянно жить. Вот говорят «мой дом», «мой очаг». Глупости все это. Люди просто протекают сквозь дома, а сами дома как стояли, так и стоят, только чуть-чуть приспосабливаются к своим жильцам. И этот дом, в стенах которого Кейт прожила почти четверть века, не вызывал у нее сейчас никаких эмоций. Ничего. Она чувствовала какую-то опустошенность и легкость, как будто стала вдруг бесплотной и ее в любую минуту может унести неизвестно куда. Она, конечно, поступила как последняя дура, выскочила прямо из постели на улицу – это после трех-то недель болезни и голодания – да еще тащилась сюда чуть не через весь город. Надо возвращаться в отель и провести остаток дня в постели. Только она вышла из-под дерева, как сразу же на противоположной стороне улицы увидела Мэри. На Мэри была шляпка и перчатки. Она их терпеть не могла и надевала только изредка, в исключительных случаях, – откуда же она возвращается такая торжественная? Кейт уже внутренне настроилась и приготовилась улыбнуться Мэри, когда взгляды их встретятся. Но Мэри продолжала сосредоточенно шагать, не обращая внимания на Кейт. Она, как и Айрис Хэтч, скользнула взглядом по незнакомой женщине, посмотрела еще раз, привлеченная ее эксцентричным видом – как попала сюда, на нашу респектабельную улицу, эта бродяжка? – и продолжала свой путь.
И внезапно Кейт захлестнул поток эмоций. Страх и возмущение. Как смела Мэри смотреть на нее и не видеть? Не узнать ее, Кейт, после стольких лет дружбы? Да Мэри явно не в себе или просто пьяна! Они все делили пополам – и радости и горе, и сугубо личные Дела и семейные, любили детей друг друга как своих родных… Может, делили и мужей? Кейт, например, знала, что одно время Мэри была увлечена Майклом, – верная себе, она не преминула поставить об этом в известность Кейт. Кейт знала, что и Майкл не остался равнодушен к ее чарам – впрочем, он не был исключением: Мэри нравилась всем мужчинам, даже если они не хотели в этом признаться, даже если не одобряли ее поведения. А Майкл не одобрял. Кейт немного ревновала тогда – черт возьми, опять она за свое, опять эта злосчастная память подводит: какое там немного, она просто с ума сходила от ревности – вот где правда. С того времени они с Мэри и стали неразлучными подругами. Мягко выражаясь, эти воспоминания не делали чести Кейт.
Кейт смотрела вслед удалявшейся Мэри и видела ее прямую, сильную спину, видела вполне благопристойную шляпку, прямо сидевшую на ее голове, – нет, это не Мэри, или Мэри, но какая-то ненастоящая, словно в маскарадном костюме.
Кейт почувствовала даже облегчение от того, что Мэри ее не узнала. Более того: ей стало так радостно, будто она от чего-то избавилась. Стремительно выйдя из-под сени деревьев, она пошла по залитому солнцем тротуару, рассеченному глубокими колодцами тени. Она увидела, что Мэри уже успела скинуть шляпку, перчатки и туфли и стоит на своем газоне. Лицо ее сморщилось от яркого солнца, а взгляд устремлен на дом Кейт.
Кейт прошла мимо спаниеля, который лежал вытянувшись во весь рост, поднимая своим влажным розовым языком гравий с дороги, и он в знак приветствия лениво повилял ей хвостиком.
Сидя в автобусе, Кейт неотступно думала об одном: Мэри не узнала меня. И Айрис Хэтч, эта девочка, тоже не узнала меня.
Был полдень, на улицах повсюду возникали заторы, больше часа добиралась Кейт до центра Лондона и всю дорогу не переставала думать: они меня не узнали, видели каждый божий день и не узнали. А вот собака узнала.
Еле волоча ноги, она вошла в отель, поднялась на лифте, держась за стенку, чтобы не упасть от головокружения, и свалилась в постель в наполненной городским шумом комнате, все время повторяя про себя: «Они смотрели сквозь меня, они меня не узнали». Впрочем, теперь это ее ничуть не огорчало, наоборот, радовало, она просто хмелела от мысли, что узы дружбы, связи с людьми не так уж прочны, что они легко распадаются.
Она проспала всю вторую, жаркую, половину дня и, проснувшись, заявила участливой Сильвии – снова работавшей на этом этаже после полета в более высокие сферы своей профессии, – что чувствует себя намного лучше, да, просто превосходно, да, вероятно, она совсем поправилась. И хотя Кейт сама понимала, что делает глупость, так как еще с трудом держалась на ногах, она через бюро обслуживания заказала себе билет в театр.
Ей не важно было, какая идет пьеса. Она хотела видеть людей, изображающих не себя, а чужие судьбы и характеры, – вот и все. Ее не узнала самая близкая подруга: необычная худоба, шляпка, напяленная кое-как, может быть, неустойчивая походка, предположение Мэри, что Кейт находится где-то на берегу Средиземного моря, – этих мелочей было достаточно, чтобы Мэри не узнала женщину, с которой ежедневно общалась в течение многих лет; для этого надо было только, чтобы Кейт сыграла роль чуть иную, нежели ее обычное амплуа.
В бюро обслуживания были чрезвычайно горды, что достали ей билет на «Месяц в деревне», – они сумели выбрать как раз то, что ей было нужно, и очень этим гордились.
В восемь часов вечера она сидела на своем месте в первом ряду партера. Театр был полон. Как правило, эту вещь ставят на маленькой сцене для избранной аудитории, но сейчас стоял сентябрь, месяц такой же золотоносный, как и август. Доллары. Зрители были в основном американцы. Они пришли посмотреть на актрису, исполнявшую главную роль, – знаменитость в знаменитой пьесе.
«Месяц в деревне» – весьма своеобразная пьеса. Своеобразная в высоком понимании этого слова и очень жизненная – почти за каждой натянутой улыбкой угадывается непролитая слеза. Правда, для восприятия ее нужен соответствующий внутренний настрой. Такой настрой, какой был у Кейт, когда она смотрела эту пьесу в последний раз, четыре года тому назад: она вышла из театра, как будто ее угостили дивным, неслыханно вкусным блюдом.
Кейт и Майкл были заядлыми театралами. Если случалось, что по каким-то причинам посещение театра надолго откладывалось, у них появлялось такое чувство, словно они не выполнили долга перед самими собой. Обычно они ходили вдвоем или с друзьями – дети предпочитали кино. Причем Брауны с одинаковым интересом смотрели как новые пьесы, где зрительный зал становился продолжением сцены и актеры смешивались со зрителями, где случалось видеть актеров, играющих в чем мать родила, а с подмостков неслись оскорбления в адрес публики, так и пьесы классические, вроде Шекспира, только искореженные до неузнаваемости, дабы режиссер мог раскрыть свое субъективное видение мира героев; и пьесы вроде сегодняшней, видеть которые на сцене – все равно что слушать давно знакомые стихи в блестящем исполнении. И если говорить о впечатлении от посещения театра («Недурно, недурно!», «Так себе!»), то оно оценивалось тем, утолил ты или не утолил свой духовный голод, стал ли ты богаче, тверже духом или, наоборот, покидаешь театр колеблющимся и жаждущим подтверждения. А какого подтверждения, чего? Однако именно такого рода пьесы всегда наиболее полно удовлетворяли духовные запросы Кейт. Ибсен, Чехов, Тургенев – вот где видишь таких же, как ты, людей в знакомых житейских передрягах.
