Пока Мэри снова весь день стояла под палящим солнцем и присматривала за туземцами, она научилась скрывать ненависть, когда обращалась к ним, однако не предпринимала ни малейшей попытки скрыть эту ненависть от самой себя. Она ненавидела, когда они обращались друг к другу на незнакомых ей диалектах. Мэри знала, что они обсуждают хозяйку и наверняка отпускают в ее адрес оскорбительные замечания, — она это знала, и все же ей оставалось лишь закрывать на это глаза. Она ненавидела их полуголые мускулистые черные тела, наклоняющиеся и разгибающиеся в бездумном ритме работы. Она ненавидела их угрюмость, ненавидела, как они отводили глаза, разговаривая с ней, ненавидела их прикрытое, завуалированное высокомерие, и больше всего ненавидела исходивший от них тяжелый, густой запах, горячий кислый животный запах, вызывавший у нее физическое отвращение.
— Как же они воняют! — сказала она однажды Дику, взорвавшись от ярости, доведенная до предела накалом борьбы: противостоянием их воли и ее собственной.
— А туземцы говорят, что это мы воняем, — тихо рассмеялся Дик.
— Вздор! — воскликнула Мэри, потрясенная тем, что подобная мысль могла прийти в голову этим животным.
— Да нет, правда, — продолжил муж, не замечая ее гнева. — Помнится, я как-то говорил об этом со старым Самсоном. Он сказал: «Вы говорите, что мы плохо пахнем. А для нас нет ничего омерзительней запаха белого человека».
— Какая наглость, — возмущенно начала было Мэри, но потом, увидев осунувшееся, все еще бледное лицо Дика, сумела взять себя в руки. Ей приходилось быть очень осмотрительной: в нынешнем состоянии, ослабленный хворью, муж был особенно раним и болезненно чувствителен.
— О чем ты с ними говорила? — спросил он.
— Да так, ни о чем, — осторожно произнесла Мэри и отвела взгляд. Она решила покуда помалкивать о том, что часть работников от них ушла. Надо было дождаться того момента, когда Дик хорошенько оправится от болезни.
— Надеюсь, ты была с ними поаккуратнее, — обеспокоенно произнес он. — С ними лучше помягче. Туземцы все такие избалованные.
— Не думаю, что от мягкого обращения будет какой-то толк, — пренебрежительно отозвалась она. — Будь моя воля, я бы наводила порядок кнутом.
— Замечательно, — с раздражением произнес Дик, — а где бы ты брала работников?
— Мне от них просто тошно, — содрогнувшись, призналась Мэри.
На протяжении этого времени, несмотря на тяжелую работу и ненависть к туземцам, вся ее апатия и неудовлетворенность отошли на задний план. Мэри была слишком поглощена другими делами: необходимостью держать в узде туземцев, не показывая собственной слабости, вести хозяйство и заботиться о том, чтобы во время ее отсутствия Дик чувствовал себя комфортно. Также она узнала о ферме все до мельчайших подробностей: как на ней велись дела и что выращивалось. Пока Дик спал, несколько вечеров она просидела над его записями. В прошлом Мэри не проявляла к этому никакого интереса, все эти дела являлись вотчиной мужа. Теперь она упорно сидела над цифрами: понять, что именно происходит на ферме, не представляло никакого труда, кассовых книг было всего две. То, что обнаружила Мэри, потрясло ее до глубины души. В самом начале ей подумалось, что она ошибается: не может быть, что все было настолько плохо. Однако ошибок не наблюдалось. Она узнала, что выращивается на ферме, каких животных там разводят, и без особого труда обнаружила причину их бедственного положения. В результате болезни, вынужденной изоляции Дика и ее столь же вынужденной бурной деятельности Мэри наконец поняла, что именно происходит на ферме. До этого все, что было связано с хозяйством, представлялось ей делом совершенно чуждым и довольно-таки неприятным, от которого она добровольно отстранилась. Мэри не пыталась разобраться с делами фермы, полагая, что это будет гораздо сложнее, чем оказалось на самом деле. Теперь она злилась на себя за то, что не взялась за все это раньше.
И сейчас, ступая вслед за туземцами по полю, Мэри неотрывно думала о ферме и о том, что еще предстоит сделать. Ее отношение к Дику, всегда остававшееся пренебрежительным, теперь сменилось горечью и злобой. Вопрос заключался не в везении или его отсутствии, а в некомпетентности хозяина фермы. Она ошибалась, полагая, что все эти мечтания и авантюры, связанные с разведением индеек, свиней и т. д., были попыткой к бегству от привычного распорядка работы на ферме. Теперь она видела повсюду одно и тоже: что бы Дик ни делал, делал он это одинаково. За что бы он ни брался, он никогда не доводил дело до конца. Тут был и участок земли, на котором Дик начал выкорчевывать деревья, а потом бросил, и теперь там поднималась новая поросль; и коровник, часть которого была построена из кирпича и железа, а часть представляла собой обычную мазанку. На ферме выращивали самые разнообразные культуры. На участке в пятьдесят акров произрастали разом подсолнухи, конопля, маис, арахис и фасоль. В результате Тёрнер собирал двадцать мешков того и тридцать мешков этого, зарабатывая по нескольку фунтов прибыли на каждой культуре. Буквально все на ферме делалось через пень колоду — все! Как же Дик этого не видел? Должен же он был понимать, что если дела у него и дальше будут обстоять таким образом, то он далеко не уедет?
Ослепленная солнцем, Мэри стояла, чувствуя, как у нее болят от яркого света глаза, но при этом не сводила взгляда с работающих туземцев, следя за каждым их движением. Она думала, строила схемы и планы, решив поговорить с Диком, когда он поправится, и убедить мужа посмотреть правде в глаза и понять, чем кончится дело, если он кардинально не изменит свою манеру вести хозяйство. Через несколько дней Дик вернется к работе, она даст ему неделю, чтобы он вошел в прежний ритм, а вот потом она его не оставит в покое, покуда он не согласится последовать ее совету.
Однако в последний день случилось непредвиденное.
Каждый год Дик складывал кукурузу в долине возле коровников. Сперва на землю укладывали листы жести, чтобы уберечь кукурузу от диких муравьев, а потом на них опоражнивали мешки с кукурузой, медленно образовывавшие невысокую груду покрытых белой скользкой оболочкой початков. Именно тут Мэри проводила день за днем, наблюдая за доставкой. Туземцы выгружали пыльные мешки из фургона, взваливая их себе на плечи, придерживая за углы и сгибаясь под их тяжестью в три погибели. Это была настоящая конвейерная лента из людей. Двое туземцев, стоявших в фургоне, взваливали тяжелый мешок на предусмотрительно согбенную спину третьего. Туземцы гуськом сновали от фургона до груды кукурузы, пошатываясь, взбирались на кучу полных мешков и обрушивали сверху водопад белесых початков. Воздух казался плотным и колючим от порхающих в нем крохотных ошметков шелухи. Когда Мэри провела рукой по лицу, она почувствовала под пальцами эту шелуху, напоминавшую на ощупь мешковину.
Мэри стояла у подножия этой груды, вздымавшейся над ней гигантской горой, белеющей на фоне голубого неба, повернувшись спиной к волам, которые неподвижно стояли, опустив головы, терпеливо дожидаясь, когда фургон опустеет и они отправятся в новый рейс. Мэри смотрела на туземцев, размышляя о ферме и помахивая кнутом на запястье, так что он оставлял в красной пыли причудливые узоры. Неожиданно она заметила, что один из чернокожих не работает. Парень отошел в сторону и замер, тяжело дыша. Его лицо блестело от пота. Мэри посмотрела на часы. Прошла одна минута, другая. Туземец стоял, не двигаясь с места, скрестив руки на груди. Мэри дождалась, когда секундная стрелка проделает еще один полный оборот, чувствуя, как в ней поднимается волна возмущения. Должно быть, этот туземец — безрассудный смельчак, коли бездельничает, зная о ее новом правиле не прерывать работу больше чем на одну минуту. Потом она велела ему приниматься за дело. Чернокожий посмотрел на хозяйку типичным для африканских рабочих ничего не выражающим взглядом, словно едва ли ее видел, будто бы за показным раболепием, с которым он представал перед ней и ей подобными, скрывалось нечто тайное и недоступное. Не торопясь, он разомкнул скрещенные на груди руки и отвернулся, собираясь хлебнуть воды из канистры, оставленной в тенистой прохладе под кустом. Мэри резко повторила, повысив голос:
