– Простите, барыня, – начал он говорить по-русски, но потом, спохватившись, перешел на ломаный французский язык: – Степка – тот еще дурачок, вы же знаете! Его очень насмешило, что волк вас испугался.
– В самом деле? – прищурилась Полина. – А переведите-ка мне, Андре, что именно Стефан сказал?
– Э-э-э, мадам… – впервые за все время путешествия самоуверенный слуга Анненковых как будто бы растерялся. – Я не настолько хорошо говорю на вашем языке, мне это не перевести…
– Ой, не верю! – теперь окончательно развеселилась Полина. – Все вы можете, Андре, так что давайте, рассказывайте, над чем вы оба так хохотали!
– Ну, Степка сказал… – Андрей вздохнул, сделал паузу и затем продолжил с видом великомученика: – Он сказал, что женский визг – это, оказывается, самое страшное оружие, страшнее всех пушек, ружей и пистолетов.
– Вот, значит, как… – Полина попыталась было сдержать рвущийся наружу смех, но сдалась почти сразу и тоже залилась хохотом. – Самое страшное… оружие… это мой визг!..
Степан и Андрей, увидев, что их спутница не только не обиделась, а наоборот, оценила шутку, тоже заулыбались.
– Андре, переведите Стефану, пожалуйста, что он совершенно прав и что с моим грозным оружием мы можем ничего не бояться в этом лесу! – торжественно произнесла Полина. Андрей выполнил ее просьбу, и все трое опять разразились хохотом, таким громким, что маленький Ком снова испуганно заскулил. Кучер, до которого, несомненно, доносились эти взрывы смеха, наверное, подумал, что его пассажиры так сильно перепугались во время схватки с волком, что тронулись умом. Но Полину и приставленных к ней слуг это ничуть не волновало.
«Мне нечего бояться в Сибири, я кого угодно могу визгом оглушить, я всех врагов распугаю!» – с какой-то детской гордостью думала молодая женщина, выглядывая в окно, за которым уже стемнело и почти ничего не было видно. Волки, казавшиеся ей ужасно опасными, перестали пугать француженку: если бы теперь на дорогу выбежала целая стая хищников, она бы увидела в них таких же трусливых и жалких животных и снова отогнала бы всех своим пронзительным голосом. А вместе с волками менее пугающими в ее глазах вдруг сделались и чиновники, пытающиеся заставить ее вернуться в Петербург, и сибирские морозы, и все прочие опасности. Со всем этим она тоже смогла бы справиться, как справилась с голодным лесным зверем. Во всяком случае, теперь Полина Гебль была твердо в этом уверена.
Глава XV
Москва, угол Тверской улицы и Брюсова переулка, 1826 г.
Второй раз в жизни Александра Григорьевна Муравьева находилась в центре всеобщего внимания. Впервые это было почти три года назад, когда она выходила замуж. Это тоже был ее день – только ее, хотя жених Александры, Никита Муравьев, конечно, тоже играл в этом дне не менее важную роль, чем она. Но невеста видела, что все вокруг восхищаются только ею, завидуют и желают счастья ей, любуются ее пышным белоснежным платьем и скрывающей лицо фатой. Никиту же хоть и поздравляли, но как будто бы просто заодно с его красивой юной невестой.
Позже, через несколько дней после свадьбы, когда радость и восторги от этого события немного поутихли, Александра поняла, что это действительно был не просто самый счастливый день в ее жизни, а единственный день, когда она была наиболее важной персоной. И хотя она вовсе не стремилась быть центром внимания постоянно, эта мысль привела ее в легкую грусть. Все-таки жить с мыслью о том, что она больше уже никогда не станет единственным предметом восхищения всех окружающих людей, было как-то обидно…
Дальнейшие годы супружеской жизни убедили Муравьеву в том, что она была права. С тех пор она всегда оставалась в стороне, в тени, а на первом плане был Никита и его успехи, а потом – их дети. Александра не особо расстраивалась из-за этого, ее устраивало такое положение дел, она сама в первую очередь всегда думала о детях и о любимом Никите, а потом уже о себе, и все же та едва уловимая печаль не уходила и порой спускала счастливую молодую женщину с небес на землю. Муравьева всегда помнила о том, что день, когда она была главной участницей событий, остался позади.
И вот теперь Александра снова была виновницей званого вечера. Так же, как и три года назад, их с Никитой Муравьевым друзья и знакомые собрались в гостиной его родственников с одной-единственной целью – увидеть ее и пожелать ей удачи и счастья в ее новой жизни. На нее опять смотрели с восхищением – еще более сильным, чем в день свадьбы, она опять заставляла других восторженно хлопать глазами. Вот только теперь Муравьева отдала бы все на свете, чтобы ничего этого не было и чтобы она больше никогда не привлекала к себе ничье внимание!
Однако эта мечта была совершенно несбыточной, и Александра старалась отогнать от себя подобные мысли. Ей нельзя было сожалеть о прошлом, нельзя было думать о том, что все могло бы сложиться по-другому. Надо было держаться спокойно и не давать волю чувствам, чтобы никто из собравшихся в гостиной даже не заподозрил, насколько ей страшно и одиноко. Для них Александра должна была остаться такой, как они ее себе представляли, – смелой и решительной, добивающейся своей цели и подающей в этом пример другим женщинам.
– Вы ведь сможете писать нам с дороги, когда будете где-то останавливаться? – спрашивала ее сидящая рядом молоденькая девушка, одна из кузин Никиты.
– Разумеется, я постараюсь писать, как только представится случай, – обещала в ответ Муравьева. – Но, наверное, писать слишком часто у меня не получится. Не на каждой станции есть такая возможность…
Ее спрашивали о том, будет ли она писать, почти все, кто узнавал о ее намерении ехать вслед за ссыльными бунтовщиками в Сибирь. Александра неизменно отвечала, что обязательно будет писать и постарается делать это как можно чаще, а про себя содрогалась от страха. Она вообще не представляла себе, как именно ей придется добираться до места ссылки мужа и брата и где она будет останавливаться по дороге. А уж о том, сможет ли она где-нибудь писать письма, молодая дама не думала вовсе. Но сказать об этом тем, кто расспрашивал ее о дороге в Сибирь и давал ей разные советы, она не могла. Поведай она им правду, ее знакомые начали бы громко причитать и жалеть ее, а то и отговаривать ее от уже принятого решения – этого Муравьева вынести бы не смогла.
– Ехать, должно быть, очень долго придется, несколько лет… – испуганно заметила другая дальняя родственница Никиты Михайловича, подошедшая к Александре с другой стороны.
– Ну что ты, какие еще несколько лет, не больше года! – возразила Муравьева, хотя в том, сколько времени у нее займет дорога, она тоже не была полностью уверена. Может быть, ей действительно придется ехать гораздо дольше, чем она рассчитывала? А хватит ли ей в таком случае тех денег, что она берет с собой? Нет, думать обо всем этом было нельзя! Да и бессмысленно – все равно Муравьева уже ничего не могла изменить, все равно назавтра она должна была выехать из Москвы, и отменить это было уже невозможно.
«Да, повернуть назад уже нельзя!» – уже не в первый раз за этот вечер подумала Александра, но внезапно поняла, что до этого смысл этих слов не был ясен ей до конца. А теперь она вдруг полностью осознала, что пути обратно у нее уже нет и что, даже если бы она вдруг передумала и захотела остаться в Москве, ей уже не позволили бы это сделать. Ну а раз изменить все равно ничего было невозможно, терзаться из-за неизвестности, которая ждала ее в будущем, не было абсолютно никакого смысла.
