К счастью, обе дамы оказались более стойкими, чем думала о них Прасковья Егоровна, а кроме того, они теперь не были, как раньше, затянуты в мешающие свободно дышать корсеты, поэтому до обмороков дело все же не дошло. Гостьи Анненковой только вцепились обеими руками в край стола, возле которого стояли, да так сильно, что на их когда-то нежных и белокожих, а теперь шершавых и огрубевших от разной черной работы руках вздулись тонкие синеватые жилки. Но они продолжали через силу смотреть, как их новая подруга и соседка преспокойно режет на части курицу.
– …вот так, а теперь вынимаем все потроха и отрезаем голову с шейкой. Видите, как все просто? – объясняла Прасковья, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче и спокойнее и чтобы в нем не промелькнуло даже намека на насмешку. – А дальше все зависит от того, что вы хотите приготовить. Суп сварить, или зажарить ее, или нафаршировать…
– Ммм… – задумчиво протянула Елизавета Петровна и впервые за все время «урока» улыбнулась. Должно быть, вспомнила какие-нибудь вкусные изысканные блюда из курицы, которые ей готовили в Петербурге… А вот Александра Григорьевна, наоборот, стала еще грустнее и бледнее. Ее отвращение от вида сырого мяса от слов Прасковьи и воспоминаний о прошлом только усилилось.
– Ну, раз сегодня мы варим суп, то надо нарезать ее на небольшие куски, – продолжила Анненкова и, оторвавшись от курицы, повернулась сначала к одной, а потом к другой своей ученице. – Давайте, Елизавета Петровна, попробуйте!
Нарышкина снова сжала губы и медленно, словно каждое движение давалось ей с огромным трудом, протянула руку и взяла у Прасковьи нож. Когда ее пальцы сомкнулись на потемневшей от воды деревянной рукоятке, она слегка скривилась, но ничего не сказала и потянулась второй рукой к выпотрошенной курице. Дотрагивалась до мяса она с уже ничуть не скрываемым отвращением.
Анненкова, отступив на полшага от стола, дожидалась, когда ее высокородная ученица справится с собой и начнет резать курицу. Нарышкина прижала птицу к столу, занесла над ней нож и осторожно, почти не надавливая на него, провела им по скользкой куриной коже. Прасковья вздохнула – как и следовало ожидать, аристократке не удалось даже немного надрезать кусок.
– Нажмите посильнее, а потом давите нож не вниз, а вперед, – вновь повторила она свое объяснение тоном бесконечно терпеливого учителя.
– Да-да, я помню, – сосредоточенно кивнула Елизавета и с силой вцепилась левой рукой в курицу. Нож разрезал тонкую кожу, но затем все-таки соскользнул с куска и громко стукнул по деревянной поверхности стола. Нарышкина виновато подняла на Прасковью глаза.
– У меня не получится. Не могу…
– Ну это же так просто! – попробовала уговорить ее продолжить Анненкова, но Елизавета уже отложила в сторону нож и, достав из рукава крошечный шелковый носовой платок, принялась тщательно вытирать им руки. То, что они были липкими от мяса и крови, причиняло ей чуть ли не физические страдания, и Прасковья внезапно почувствовала к подруге острую жалость.
– Александра Григорьевна, вы будете пробовать? – спросила она вторую даму, все это время стоявшую у стола молча и явно надеявшуюся, что Нарышкина и Анненкова сделают все сами и до нее очередь так и не дойдет. Теперь же она уставилась на Прасковью такими умоляющими глазами, что той стало ясно: готовить курицу, мясо или рыбу ее подруги не научатся никогда.
– Простите, Полин, я… в другой раз попробую, – чуть не плача, ответила Муравьева. Руки у нее дрожали, и она старательно отводила глаза от стола и лежащей на нем истерзанной курицы.
– Хорошо, – сочувственно улыбнулась обеим дамам Анненкова. – Я сейчас закончу ее разделывать, а потом мы вместе сварим из нее щи. Принесите мне пока капусты и других овощей.
– Сейчас, Полин, сейчас принесем! – радостно воскликнули обе дамы и чуть ли не бегом бросились вон из кухни. Больше всего им хотелось теперь оказаться подальше от так пугающего их разделанного сырого мяса.
Прасковья покосилась на захлопнувшуюся за ними дверь и позволила себе негромко хихикнуть. Нет, она все-таки не могла понять этих, вне всякого сомнения, достойных, но таких беспомощных в повседневной жизни женщин! Они не побоялись бросить спокойную и богатую жизнь в Петербурге или Москве, не испугались опасной дороги и сибирских холодов, решительно пошли против воли своих родных, не желавших отпускать их, смогли даже расстаться с малолетними детьми, но до сих пор не сумели преодолеть эту глупую брезгливость! Готовили для них теперь приставленные к ним служанки-якутки, а сами они так и не смогли овладеть этим нехитрым делом.
«Нечего плохо о них думать, нечего!» – еще раз одернула себя Анненкова и напомнила себе, что, если бы другие жены ссыльных были такими беспомощными неженками, какими они порой казались ей, никого из них точно не было бы в Чите. Неженки остались бы в столице, и среди жен сосланных в Сибирь мятежников были такие, кто остался и кому даже в голову не пришло, что можно куда-то уехать из своих загородных имений и особняков в центре города. Елизавета Нарышкина, выехавшая позже остальных, рассказывала о тех, кто остался, и называла их имена, но Прасковья не запомнила, как их звали. Это было ей совсем неинтересно.
«А Елизавета с Александрой – молодцы! Как и Мария с Екатериной, как мадам Давыдова и остальные… И готовить мясо они еще научатся!» – принялась старательно убеждать себя француженка. Ей вспомнилось, как сама она в первые дни жизни в Чите с ужасом думала о том, что никогда не сможет самостоятельно зарезать курицу, и поначалу просила об этом то кого-нибудь из живших неподалеку крестьян, то приходивших к ней торгующих разными вещами якутов. Но потом ей просто стало стыдно за свое неумение делать все самой и полагаться на чужих людей. Кур и цыплят было жалко, но из-за голодающего в остроге Жана, к тому времени уже ставшего ее законным супругом, который постоянно болел от тюремной баланды, молодая женщина переживала сильнее, чем из-за птиц. А спустя еще некоторое время Прасковья начала гордиться тем, что переломила свой страх и жалость к птицам. Теперь же она пыталась уверить себя, что рано или поздно оказавшиеся вместе с ней в Чите бывшие знатные дамы тоже смогут преодолеть себя и перестанут брезговать приготовлением мяса или курицы.
Но пока две из этих излишне возвышенных дам что-то не спешили возвращаться обратно в кухню. Анненкова быстро разрезала курицу на куски и бросила их в чугунный горшок, сложила в глиняную миску, накрыла крышкой куриные потроха и тщательно вытерла со стола кровь. Все, теперь можно было позвать Александру с Елизаветой и закончить урок приготовления щей без нервных вскрикиваний и обмороков.
Прасковья Егоровна вышла из кухни и подошла к распахнутой двери комнаты, в которой хранились выросшие на ее огороде овощи. Из этой комнаты доносились тихие голоса Нарышкиной и Муравьевой, которые, как показалось хозяйке, о чем-то спорили. Анненкова заглянула в комнату, и соседки, вздрогнув при виде ее, виновато замолчали.
– С мясом я все закончила, идемте дальше готовить, – улыбнулась им Прасковья.
– Конечно, мы уже идем! – засуетилась Александра, на лице которой отразилось явное облегчение.
