– …Урчат как голуби, – сказала она, кивнув на морских свинок, и тут же протянула Артёму апельсин: – Ешь. Умеешь?
Артём взял апельсин.
Он стоял босой – не надевать же ему было болотные сапоги.
Тем более что в Йодпроме топили – видимо, учёные нуждались в тепле для работы.
– У тебя что, нет другой обуви? – спросила она скорей заботливо, чем издевательски. – Почему ты в болотных сапогах всё время?.. И ты их так долго снимаешь.
Артём пожал плечами. Потом тихо сказал:
– Нет.
Она ещё раз посмотрела на него, чуть дольше, чем обычно, и сказала:
– Ладно, я поеду. Сторожи.
Артём тронулся было за ней, к выходу, но Галя остановила:
– Сиди тут, пока я не уеду. Не надо… провожать. Потом закроешься.
…Хлопнула дверь.
Он не выключал свет и долго сидел на кухне.
Морские свинки заснули.
Артём съел один апельсин – он был вкусный, но во рту, не менее сильный, чем апельсин, был вкус этой женщины – её кожи и пота.
У него не было ни радости, ни удивления – не думать ни о чём получалось очень просто: и если он ступал в себя, пытаясь найти хоть какое-то чувство, какую-то мысль, то ходил по себе, как по пустому дому, заглядывая в каждую комнату и ничего не находя, кроме тихого сквозняка.
Это был не плохой сквозняк и не страшная пустота – как будто то ли переехал куда-то, то ли съехал откуда-то навсегда. Но вот куда?
Ненадолго задремал под утро. Сон был такой – словно он всю ночь при страшном гомоне и мерцающих огнях делал какую-то удивительную и редкую работу, требовавшую не только сил, но и выносливости, и яростной радости… моряк в тропиках? Что-то такое. Во сне весь этот тропический гомон и всполохи огня, и птичий перещёлк непрестанно длились, кружились, взмывали в небеса.
Проснулся от голосов учёных. Дверь-то он не закрыл за ней, тоже ещё – сторож!
– Апельсины! – удивлялся кто-то. – Сторож питается апельсинами!
Артём поскорей вышел из своей каморки. Осип как раз, видимо, направлялся к нему: столкнулись лоб в лоб.
– …Товарищи спрашивают, можно ли воспользоваться апельсиновыми корками – мы будем добавлять их в чай при заваривании. Догадываюсь, что это… своеобразно.
– Конечно, – сказал Артём негромко, сам вспоминая, не осталось ли случаем ещё чего-нибудь.
…К утру тепло в Йодпроме спало – было зябко, чуть болела голова.
– Откуда они у вас? – спросил Осип.
– Прикатились, – вернувшимся эхом повторил Артём.
Через пять минут он пошёл отсыпаться в свою келью.
По дороге в монастырь стало чуть лучше – задувал ветерок, из головы вынося кутерьму короткого сна, навевая, казалось бы, невозможную и тем не менее вполне ощутимую беззаботность.
Деревья стояли задумчивые: лето ведь на осень повернуло.
“Осень – хорошо”, – подумал Артём.
Мысль о Галине была сладкая, горькая, кислая – как щавель: тихо сводило челюсти.
“Галя… тоже хорошо”, – осторожно подумал Артём, внимательно следя, как отзовётся его сознание на эти внутренне проговариваемые слова.
Сознание пульсировало.
“Ты клады должен был копать. А когда вернётся Эйхманис – тебя самого закопают, – почти уже весело подумал Артём. – И никто искать не будет… А мама?”
Его нисколько не печалили все эти мысли – только по той причине, что в этом лесу, в одиночестве, поверить в них было крайне сложно.
Он вдруг сообразил, что так и несёт в руке один апельсин, который забрал с кухни.
Начал счищать кожуру прямо зубами, попробовал было и её сжевать тоже – но нет, невкусно, горько. Зато апельсин – да, чудесный, спасибо, Галя.
От её имени, второй раз за утро мысленно повторённого, у него закружилось в голове, возникло желание крикнуть…
“…Надо же, впереди тюрьма, и там действительно – Василий Петрович прав – убивают людей… а тут тишина, иду один – свободен. Каково? Может, пойти ещё куда-нибудь?”
В лесу послышался шум.
Потом на дорогу вышли два красноармейца. Они закурили, встав возле большого чёрного валуна, время от времени посматривая на Артёма.
Когда он проходил мимо, красноармейцы уже забыли про него и о чём-то разговаривали, цедя злые, тяжёлые и горькие, как махорка, слова.
Неподалёку раздавался стук топоров и жуткий мат. Вроде бы кого-то били.
Артём прибавил хода.
На входе в монастырские ворота встретил Кучераву, тот вылупился – впрочем, мельком, – на Артёма: похоже, не узнал.
Артём даже потрогал своё лицо, погладил себя по бритой башке: может, что-то такое изменилось в нём, что он стал совсем иным.
По монастырскому двору ходили люди, но он не хотел с кем-либо столкнуться, и смотрел в булыжную тропку свою, и торопился.
В роте было пусто: все на работах – один Артём…
Он упал на свою лежанку, лицом вниз, по-прежнему оглушённый всем с ним происходящим, и улыбался в материнскую подушку, никому на свете не видимый.
Через две минуты, а может, и через одну даже открылась дверь, он быстро оглянулся.
– Что, не закрывается? – спросила она. – Ну да, нельзя же вам. Давай твои сапоги сюда положим…
Она быстро своими ножками сдвинула болотные сапоги к дверям и, на ходу с усилием снимая юбку, вернулась к лежанке Артёма.
Встала возле неё, одним коленом упираясь в край – на Гале остались коричневые сапоги на каблуках, с посеребрёнными застёжками.
Всё это было ужасно соблазнительно, до спазма в груди.
– Только быстро, – сказала строго. – Ты умеешь быстро?
– Я не знаю, – ответил Артём, глядя на неё снизу вверх.
* * *
…Дыша, и расширяя глаза, и больно вцепившись в затылок, вдруг назвала его “Тёмка” – одними губами, куда-то в висок – но он услышал, как его имя толкнулось с её дыханьем о его кожу…
Получилось так, словно бы, сказав ей, неожиданно для самого себя, “Галя” вчера ночью, он назвал первую часть пароля, а сейчас она произнесла отзыв.
Они назвали друг друга по именам – и только после этого немного научились говорить. По крайней мере, Артём.
Она стояла у дверей, глядя на него пьяными глазами.
– У тебя вода есть? – спросила.
– Нет… Вот в кувшине.
– Подай.
Артём подал.
– Бр-р, – смешно скривилась она и отдала кувшин обратно.
– Они иногда делают обход, – сказал Артём, кивнув на дверь.
– Ну и что? – спросила она. – Вот я сделала обход, проверила… – и тихо, очень красиво засмеялась.
