Мы с Одри проводим утро, крася ногти в бирюзовый цвет и краем глаза следя за ток-шоу по телевизору. После ленча, несмотря на мою нелюбовь к яркому солнечному свету, Одри тащит меня загорать на соседний пруд. На дворе конец сентября, но нетипичная для этого времени года жара позволяет понежиться на солнышке. Моя кожа покрыта кремом с защитным фактором SPF 50, а Одри преспокойно загорает без всякой защиты.
— По крайней мере, умру загорелой, — лениво произносит она, прикрыв глаза рукой.
— Не говори так, — прошу я, не глядя на нее.
— А почему нет? — спрашивает Одри. — Это же правда.
— Ненавижу правду, — бормочу я. — Кроме того, ты же не знаешь, может, завтра рак уже научатся лечить.
— Не говори глупостей, Дэйзи, — останавливает меня Одри.
Убрав руку от глаз, она, щурясь, смотрит на меня. Когда ее глаза, привыкнув к яркому солнцу, открываются шире, я замечаю в них сердитое выражение.
— Посмотри на меня, — требует Одри.
Я смотрю.
— Мне не страшно, Дэйзи.
А жаль, думаю я, но, конечно, вслух этого не говорю. Мне лучше других известно, как неприятно умирать.
— Это хорошо, — говорю я, не представляя, что еще сказать.
— Нет, серьезно, в том, что у меня рак, конечно, нет ничего хорошего. Когда я только узнала об этом, почувствовала себя обманутой. Я была уверена, что с этим нужно как-то бороться.
— Мне тоже так кажется, — говорю я, не испытывая особой уверенности в правоте своих слов. — Именно так и нужно к этому относиться.
— В том-то все и дело, Дэйзи, что не нужно, — возражает Одри. — В какой-то момент стоит понять, что смерть рано или поздно настигнет, и следует быть благодарной за то, что у тебя есть, вместо того чтобы сожалеть о том, чего не будет.
— Но ведь тебе еще нет и восемнадцати, — протестую я. — Разве можно в таком возрасте сдаваться?
— Я не сдаюсь, — говорит Одри, — я принимаю свою судьбу.
— Но это же слабость, — бормочу я под нос.
Одри рассердила меня, и я злюсь на саму себя за то, что испытываю по отношению к ней негативные чувства. С другой стороны, совершенно непонятно, чего я хотела добиться этим спором. Разве я хочу, чтобы болезнь стала для нее причиной расстройства?
Подумав об этом, я тут же жалею, что нельзя отмотать время назад, как магнитную ленту, и вернуться в тот миг, когда мы с ней хохотали на кухне. В итоге я удрученно молчу, а Одри отворачивается и снова прикрывает глаза ладонью.
— На самом деле, чтобы относиться ко всему со смирением, нужно быть очень сильной, Дэйзи, — говорит она. — Все мы рано или поздно покинем этот мир. Значит, пришла моя очередь.
Я горько качаю головой. Ее спокойствие кажется мне неподобающим. А потом появляется мысль: а что, если бы на ее месте оказалась я? Мэйсон рассказывал, что в последний раз им с трудом удалось оживить меня. А если бы я оказалась в положении Одри, смогла бы я сохранять такое буддистское спокойствие?
Вряд ли.
— Сколько мы здесь еще пробудем? — спрашиваю я, меняя тему разговора. — Кажется, я обгорела.
— Ты все время смотришь на часы, — дразнит Одри. Она не сердится на меня после недавнего разговора, и я успокаиваюсь. — Ты ждешь, когда Мэтт придет из школы.
Я немедленно закатываю глаза и начинаю интенсивно трясти головой, понимая в душе, что подруга права.
И, возможно, не только по поводу моих чувств к Мэтту.
17
Мэтт, очевидно, рванул домой сразу после того, как в два часа пятьдесят минут прозвенел звонок, возвещающий окончание уроков, потому что дома он появляется в три часа семь минут. Естественно, запыхавшимся он при этом не выглядит; входит вальяжно, как всегда.
— Привет! — говорю я с плохо скрываемым энтузиазмом, когда он заглядывает в гостиную, где мы с Одри смотрим по телевизору полуденное ток-шоу. Я стараюсь следить за собой, но понимаю, что едва ли способна кого-нибудь обмануть. Ожидая, когда он придет домой, я находилась в прострации, а теперь, наблюдая за тем, как он входит в комнату, пробудилась и стала гиперактивной.
— Привет, — говорит мне Мэтт, улыбаясь. — Здравствуй, Одри, — добавляет он, приветствуя сестру легким взмахом руки. Сумку с книгами Мэтт бросает на пол, а сам падает в мягкое кресло. Взглянув на экран, он удивленно поднимает брови. Речь идет о подростках, искореняющих дурные привычки родителей: запрещающих им курить, принимать наркотики и встречаться с двадцатилетними девочками и мальчиками.
— Что это вы смотрите? — спрашивает Мэтт.
— Настоящее телевидение, — говорит Одри. — Посмотришь пять минут и оторваться уже не сможешь.
В комнате появляется миссис Маккин, одетая в один из тех универсальных спортивных костюмов, в которых домохозяйки ходят как в фитнес-центр, так и в продуктовый магазин. Она потирает руки как человек, только что намазавший ладони кремом; я чувствую запах лимона.
— Одри, ты забыла, что тебе сегодня к врачу? — спрашивает она.
— Что? — говорит Одри, с трудом отрывая взгляд от телевизора, по которому показывают сцену крушения поезда.
— Осмотр назначен на четыре. Значит, чтобы успеть, мы должны выйти в половине четвертого, — продолжает миссис Маккин. — Дэйзи, если хочешь, мы можем по дороге завезти тебя домой, — добавляет она, бросив взгляд на меня.
— Я ее отвезу, — говорит Мэтт, не отрываясь от экрана. Я задерживаю дыхание.
— О, спасибо, Мэтти, — радуется мама. — Одри, детка, переодевайся, пора ехать.
Одри смотрит на себя: начало четвертого, а она все еще в пижаме, в которую облачилась, придя домой с пруда.
— Ладно, — говорит она. — Но я себя великолепно чувствую. Даже не знаю, стоит ли ехать сегодня.
— Ты же знаешь, доктор Олбрайт всегда настаивает на осмотре после того, как тебя увозят на «скорой», — возражает мама.
Одри закатывает глаза, но встает.
— Созвонимся позже, — говорит она мне, выходя из комнаты. Миссис Маккин следует за ней. Мэтт встает с кресла и выключает телевизор.
— Поедем? — спрашивает он.
— Да, конечно, — отвечаю я, чувствуя себя несколько обиженной тем, что он хочет отделаться от меня так быстро.
Всю дорогу до дома я молчу, погрузившись в собственные мысли, поэтому, когда мы оказываемся практически у дверей, у меня возникает ощущение, что дорога заняла всего несколько секунд. Взявшись за ручку, я собираюсь попрощаться, как вдруг Мэтт удивляет меня неожиданным вопросом.
— Можно зайти?
— Гм… да? — то ли соглашаюсь, то ли возражаю я.
— Точно можно?
— Да, — отвечаю я, приходя в себя. — Конечно, входи.
