— Оказывается, это птица, — говорю я, прочитав статью. — А еще есть прилагательное, означающее «спокойный, тихий, веселый, благоприятный или безмятежный».
— Отличное слово, — соглашается Мэтт. — Я его теперь никогда не забуду.
— Правда? — спрашиваю я, захлопывая словарь, и возвращаюсь на кровать. На этот раз я без колебаний ложусь и оказываюсь гораздо ближе к Мэтту, или по крайней мере мне так кажется, потому что я вижу его лучше. — Это почему же?
— Потому что безмятежный, спокойный… все эти слова напоминают о тебе, — отвечает Мэтт без колебаний, удивляя меня прямотой. Смотрит он уже не в потолок, а прямо мне в глаза, и взгляд его поражает словно молния. — Так я чувствую себя, когда ты рядом.
На меня снисходит озарение: его слова не просто лесть, они — универсальный ответ на все вопросы, которые я задаю себе уже несколько дней.
Нравлюсь ли я ему так же сильно, как он нравится мне?
Можно ли ему доверять?
Могу ли я рассказать ему?
Теперь я знаю, как следует отвечать. Да. Да. Да. Безоговорочное, абсолютное да.
18
— Гм… — говорит Мэтт через несколько минут, осматривая кабинет Мэйсона, в который я его привела. — А что мы здесь делаем?
— Присядь, — прошу его я, указывая на стул, стоящий возле массивного письменного стола. — Пожалуйста, — добавляю я, не желая превращать просьбу в приказание.
Сев за стол Мэйсона, я, подавив волнение, делаю несколько глубоких вдохов, чтобы окончательно успокоиться. Пытаюсь сфокусироваться на позитивной стороне ситуации — Мэтт так близок мне, что с ним я не боюсь поставить на карту все, — но закрыть глаза на негативную сторону все же не получается. Я собираюсь выдать государственную тайну, и этот поступок может иметь далеко идущие последствия для всех, кого я знаю. Кроме того, я собираюсь открыть парню, который мне нравится, что я лгала ему с самого первого дня знакомства. И наконец, я должна открыть брату девушки, умирающей от рака, что есть лекарство, которым можно воскресить покойного… но сестра его получить не может, увы.
Все это так серьезно, что на мгновение меня посещает мысль об отступлении, но я тут же вспоминаю слова Мэтта: «Безмятежный, спокойный… все эти слова напоминают о тебе».
Он имеет право знать, кто я на самом деле.
— Мэтт, я должна тебе кое-что рассказать, — начинаю я. — О себе. О своей жизни.
— Хорошо, — соглашается он, глядя на меня с интересом. — И об этом непременно нужно говорить в кабинете отца? — шутит он, обводя рукой пустые белые стены и коричневую мебель.
— Получается, что так, — говорю я. — Да. Но я буквально через минуту до этого доберусь.
— Хорошо.
— Не знаю, с чего начать.
— Может, с начала? — предлагает Мэтт, продолжая улыбаться.
Громко вздохнув, я решаю перейти к делу.
— Я давала клятву не разглашать то, что собираюсь рассказать тебе.
Мэтт выпрямляет спину и смотрит на меня с удесятеренным интересом. Он кивает, показывая, что понимает, насколько важным секретом я хочу с ним поделиться, и обещает его не разглашать.
— В общем, при разработке лекарства, прежде чем его признают успешным, состав необходимо долго тестировать. Как правило, факт разработки нового лекарства не скрывают от общества, но иногда, если его свойства слишком необычны, тестирование проводится в обстановке секретности. На это могут уйти годы, даже десятилетия.
Я делаю паузу. Есть еще возможность остановиться, но я все-таки решаю продолжить.
— Я участвую в одной из таких программ.
— Здорово. И что это за лекарство? — спрашивает Мэтт, ни на секунду не задумываясь. Я слежу за выражением его лица. Оно такое… взволнованное. Мне хочется видеть его таким, и я тяну время, как только могу, не говоря самого главного. Рассказав ему все, я, наверное, повергну его в ужас, но как можно встречаться с человеком, если он не знает, кто я на самом деле?
— Это лекарство называется «Воскрешение», — наконец произношу я. — Оно способно воскрешать мертвых.
Мэтт непонимающе хмурится.
— Я умерла, когда мне было четыре года, — объясняю я. — И меня воскресили при помощи этого лекарства.
— Это… ты что, меня разыгрываешь? — спрашивает Мэтт.
— Нет, — говорю я с убийственной серьезностью.
Мэтт игриво смотрит на меня, ища в моих глазах признаки обмана. Однако, не найдя их, он мрачнеет.
— Как же ты умерла? — спрашивает он с тревогой в голосе.
— Я жила в Айове. Ехала в детский сад на автобусе, а он попал в аварию, — объясняю я. — Он вылетел с моста и упал в озеро.
По лицу Мэтта видно, как напряженно он думает.
— Это не тот случай, о котором потом передачу сделали? — спрашивает он, начиная что-то понимать.
Я киваю.
— И… — начинает он и умолкает, очевидно, осознав все, что ему только что довелось услышать. Он хмурится еще больше и начинает ерзать в кресле. Подумав еще несколько секунд, Мэтт задает вопрос, которого я ждала: — Одри?
Он произносит лишь имя, не решаясь произнести то, что, без сомнения, пришло ему в голову.
Я качаю головой, понимая, что объяснять все сложности не хочу, но через мгновение мне становится понятно, что этого не избежать.
— Оно не… — начинаю я, но, не справившись с голосом, умолкаю. Потратив несколько секунд и собравшись с духом, я продолжаю: — Оно не действует на людей с серьезными заболеваниями и на тех, кто умер от ран. При помощи состава нельзя восстановить поврежденную ткань. Его действие больше похоже на мощный электрический импульс, воздействующий на весь организм однократно. Это как электрошок, работающий изнутри, но вернуть к жизни тело, пораженное болезнью, состав не может.
На лице Мэтта снова отражается интенсивный мыслительный процесс.
— Более странной штуки я в жизни не слышал, — говорит он. Голос его звучит монотонно. Его взгляд рассеянно скользит по комнате, падая то на меня, то на письменный стол, то на пустые стены, как будто Мэтт пытается найти там ответы на возникшие у него вопросы. Он тяжело и шумно дышит; очевидно, мой рассказ потряс его до глубины души.
— Да, я понимаю.
— И… знаешь, я не… в смысле, я не уверен, что хочу об этом знать, — признается Мэтт. Помявшись, он вытирает вспотевшие ладони о джинсы. — В смысле, что я буду со всем этим знанием делать? — спрашивает он. — Если твое лекарство не может помочь Одри, так что толку мне знать, что оно есть? Это несправедливо.
Договорив, Мэтт опускает глаза. На лице его такое грустное выражение, что я начинаю сомневаться в верности своего решения.
— Прости, зря я тебе рассказала, — говорю я, чувствуя себя слегка обиженной от того, что Мэтт не понял, зачем я это сделала. — Я просто подумала… Ну, как бы хотела тебе что-то дать. Какую-то часть себя. Я решила, что ты должен знать, кто я на самом деле. Но я согласна с тобой и понимаю, почему ты не хочешь знать о «Воскрешении».
