— Нет, нет, Монти, пожалуйста! Больше ведь у нас никогда не будет, как сегодня!
— Я знаю, — сказал он. — Думаешь, меня это не печалит? Потому я и прошу тебя уйти как можно скорее.
— Но ты… мы же увидимся с тобой снова… Не может быть, чтобы никогда в жизни… Ах, Монти, я чувствую так ужасно!..
— Думаю, увидимся, почему нет? Но все это должно пройти.
— Это не пройдет никогда!
— Ничего, не грусти. Боль, которую я тебе причинил, чистая — может быть, самая чистая боль в твоей жизни. Возможно, когда-нибудь в будущем — не здесь, не со мной — она даже поможет тебе, станет для тебя точкой опоры, ты сможешь упереться в нее своей стройной ножкой.
— Можно я приду к тебе завтра?
— Нет. Уходи. Мне больше нечего тебе дать, кроме моего благословения. Знаю, оно смахивает на проклятье, но все же это благословение. Ты храбрая девочка, я преклоняюсь перед твоей храбростью. Иди, Кики, иди, не такая, как все. И спасибо тебе.
Монти первый спустился по лестнице и распахнул входную дверь.
— Нет. Все. Прощай.
Кики молча прошла мимо него, ее огромный африканский глаз сверкнул непролитой слезой. Потом взметнулись длинные волосы, и она ушла — уверенной походкой, не оглядываясь.
Монти закрыл дверь и, прислонясь к ней спиной, съехал на пол. Мир плыл у него перед глазами, расползаясь на куски, рваные и пестро раскрашенные, как облака во время грозы. Все, что раньше было втиснуто вместе с ним в темную тесную скорлупу, теперь свободно струилось на просторе, переливалось одно в другое и немного бурлило. Монти не думал о том, хорошо это или плохо, — просто отдавался происходящему, как отдался сегодня удивительному вторжению Кики Сен-Луа.
Где-то посреди этого бездумного бурления перетекало и менялось то, что произошло в тот вечер. Софи лежала не в спальне, а в гостиной — на пурпурном диване, в алькове под балдахином. На ней было длинное просторное темно-красное с синим шелковое платье, заказанное ею по почте в одном из дорогих лондонских магазинов и надетое сегодня в первый раз (она его только что получила). На фоне пурпурных подушек было особенно заметно, как страшно она исхудала и как изменилось ее лицо без самоуверенных пухлых щек. Она была бледна зловещей, неестественно-серой бледностью, как восковая фигурка мученицы в испанской церкви. Вот уже полчаса она снова и снова повторяла одно и то же: «Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, зачем только я вышла за тебя замуж». Это ничего, это просто молитва ее боли и тоски, твердил про себя Монти, как твердил уже несколько недель, пока Софи изводила и проклинала его, как кислоту выплескивая ему в лицо собственные страдания. Он, как всегда, старался держать себя в руках и, будто не слыша оскорблений, отвечал тихо и ласково. «Успокойся, Софи, я люблю тебя, — повторял он, тоже как молитву. — Не сердись на меня, прости меня. Я тебя люблю». Но у него опять ничего не вышло. «Зачем только я на тебе женился, черт возьми! Нашел себе вместо порядочной женщины проститутку, которая переспала со всеми моими друзьями!» — «Нет у тебя никаких друзей! Знал бы ты, как они все смеются над тобой и презирают тебя — все, все до единого!» — «Если смеются, то только потому, что ты их всех подучила!» — «Как я презираю тебя — ты не мужчина! Мне нужен был мужчина, а ты ничтожество». — «Да умолкни ты наконец, спи!» — «Все, все смеются! И Ричард над тобой смеется». — «Заткнись». — «А ты не знал, что я спала с Ричардом, не знал?» — «Это неправда». — «Это правда, и мы с ним смеялись над тобой — прямо здесь, в нашей с тобой постели». — «Готова плести что попало, только бы сделать мне больно, да?» — «Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу…»
У Монти перехватило дыхание. Память ядерным тлетворным грибом вздымалась над расплывающимися клочьями его сознания. Все его мышцы напряглись, в ушах звенели истерические выкрики. Он схватил ее тогда за горло, чтобы она замолчала. Он должен был заставить ее замолчать. Это было похоже на объятие. Он навалился на нее и изо всех сил стиснул ее шею — только бы скрутить, подчинить себе этот мятежный дух, столько времени истязавший его пытками жестокого страдания и нестерпимой жалости.
— Софи, — сказал он вслух. — Софи. Софи. Родная моя. Пусть теперь к тебе придет покой. Прости меня.
Теперь Софи жила в нем, она навек стала частью его самого. И его любовь к ней была жива; она менялась со временем — но так и должно быть, думал он, потому что все живое меняется. Возможно, когда-нибудь напряжение спадет, и изъяны его любви начнут постепенно забываться. Она никогда не станет идеальной, но с годами точившие ее язвы будут понемногу зарубцовываться, их станет гораздо меньше. Они с Софи навсегда останутся вместе — муж и жена, на веки вечные. Тело Монти медленно расслабилось, он начал вспоминать Кики и все, что было сегодня. Как странно, думал он, как это странно. Он чувствовал себя, как только что пробудившееся растение: глубокие изменения охватили его сразу и целиком, от верхушки до корней. Но как, почему это стало вдруг возможно? Из-за того, что он рассказал Эдгару? Или все дело в самом Эдгаре, с его невинной привязанностью и воспоминаниями о юности, из глубин которой, быть может, и проистекает загадочный животворный сок? Так или иначе, благодаря Эдгару стала возможна Кики, а благодаря Кики — что?..
Не бред ли все это? Может, он просто совершил еще одно преступление, только поменьше? Но странно, в эту минуту оно не казалось ему меньше, а казалось почти таким же большим, как то, первое. Смерть Софи, слезы Кики — что они ему несут?
Рядом задребезжал телефон, Монти медленно поднялся на нога, снял трубку. Мужской голос спросил мистера Смолла.
— Я слушаю.
— Говорит Фэрхейзел — вы должны помнить — гм… Бинки.
— Бинки!
— Я звоню из Бэнкхерста.
— Бинки! Сколько лет!
— Мы вас ждали сегодня утром, у нас была назначена встреча.
— Ах, да, конечно!.. — После разговора с Эдгаром Бэнкхерст и все с ним связанное совершенно выскочило у Монти из головы. И дело было не только в характере того разговора; когда Эдгар сказал: «Я не могу написать тебе рекомендацию», — Монти как-то сразу решил для себя, что все отменяется. Но не мог же, в самом деле, Эдгар отменить назначенную Монти встречу.
— Очень прошу меня извинить, — сказал он в трубку. — К несчастью, возникло одно неожиданное обстоятельство — гм… — насильственное вторжение.
— Ай-ай, как неприятно. Из ценных вещей ничего не пропало?
— Пожалуй, только одна… ценная вещь, — но, надеюсь, все обойдется.
— А вы надежно застрахованы?
— Вроде бы да, — сказал Монти. — Время покажет.
— Может быть, перенесем встречу на другой день?
— Боюсь, теперь это вряд ли возможно. Мне, кажется, придется уехать. Так что, думаю, пусть все пока остается как есть. Прошу простить меня за доставленные неудобства, и спасибо за…
— Ничего страшного. Непременно дайте мне знать, если вдруг когда-нибудь потом… Хотя, разумеется…
