— О, ну тогда сделаем вид, что гуляем по Лондону.
На первой сотне ярдов Катакомб городские власти Парижа установили газовые светильники, а у входа — человека, взимавшего по двадцать пять сантимов за удовольствие созерцать городские кости.
— Жуткая это срань, вы в курсе? — осведомился у них привратник.
— А вы — привратник оссуария, — ответил Люсьен. — И вы в курсе, нет?
— Да, но я-то туда не спускаюсь.
— Сдачу мне дайте, — сказал булочник.
— Если увидите человека с ослом, передайте, что после заката я фонари погашу, так что выбираться ему придется самостоятельно. И сообщите мне, если он там занимается чем-то непотребным. А то все время туда ходит, торчит часами. Извращенец, не иначе.
— А вы в курсе, что берете деньги с людей, которым хочется поглядеть на человеческие останки, нет? — опять поинтересовался Люсьен.
— Вы идете или препираться тут будете?
По мраморным ступеням они спустились в тоннели, выложенные штабелями больших берцовых, малоберцовых, бедренных, локтевых и лучевых костей, а также черепов. Дойдя до железных ворот с табличкой «Дальше посетителям хода нет», Люсьен присел и зажег сигнальный фонарь.
— Мы идем туда? — спросил Анри, вглядываясь в бесконечную тьму за решеткой.
— Да, — ответил Люсьен.
Анри поднес карту возницы к последнему газовому светильнику.
— Да тут некоторые залы просто громадны, — сказал он. — Красовщик же наверняка заметит свет. А если знает, что за ним следят, ни за что не приведет нас к картинам.
— Поэтому фонарь у нас сигнальный. Мы его прикроем так, чтобы видеть только то, что у нас под ногами, чтоб не споткнуться. Направляй его вниз и все. — Люсьен поднес к фитилю спичку, а когда пламя разгорелось, прикрутил его так, чтоб оно было едва заметно.
— А как мы узнаем, куда он пошел?
— Понятия не имею, Анри. Будем искать его фонарь. Слушать его осла. Откуда мне знать?
— Ты же у нас специалист. Крысолов как-никак.
— Я не специалист. Мне тогда было семь лет. И в каменоломни я заходил лишь ловушки расставить, не дальше.
— Но ты же нашел Берт Моризо, голую и синюю. Если ты не специалист, тебе необычайно повезло.
Люсьен поднял фонарь и толкнул ворота.
— Наверное, хватит разговоров. Звук здесь хорошо разносится.
Арка, в которую были вделаны ворота, была ниже остального склепа, и Люсьену, входя, пришлось пригнуться. Анри же прошел, не сгибаясь, но мольберт, который он тащил на плече, зацепился за свод и чуть не сшиб его наземь.
— Может, мольберт тут оставить? Возьмем только двустволку?
— Здравая мысль, — ответил Анри. Он вытащил ружье из чехла, а мольберт в колчане прислонил к стене рядом с воротами.
— Казенник сломан, — сказал Люсьен. Стоит Анри в следующий раз споткнуться, подумал он, ружье выстрелит и снесет кому-нибудь из них голову либо иную часть тела, к коей они могут испытывать личную привязанность.
Анри разломил двустволку, дослал два патрона, что были у него в кармане, и помедлил.
— Что? — спросил Люсьен, направив узкий луч света другу в лицо.
— Мы идем в подземелья убивать человека.
Люсьен старался не думать о том, что конкретно им предстоит сделать. Насилие он к себе не подпускал — оно оставалось абстрактным поступком, чистой идеей, а еще лучше — поступком, совершаемым из неких идеальных соображений. Такой мыслью отец в детстве помогал ему добивать крыс, когда он находил в ловушках еще живых, и они бились и мучились. «Это милосердие, Люсьен. Это для того, чтобы спасти парижан от голода, Люсьен. Это чтобы спасти Францию от прусской тирании, Люсьен». А однажды, когда папаша Лессар выпил за обедом лишний бокал вина, сказано было так: «Блядь, это просто крыса, Люсьен. Она отвратительна, а мы ее сделаем вкусной. Ебни уже ее молотком, нам пора печь пирожки».
Поэтому Люсьен ответил:
— Он убил Винсента, он убил Мане, а Жюльетт держит в рабстве, Анри. Он отвратителен, а мы его сделаем вкусным.
— Что?
— Тш-ш-ш. Смотри, свет.
Всего через минуту их глаза привыкли к темноте после газовых светильников. Вдалеке они разглядели крохотный желтый огонек — он подпрыгивал, как мотылек у оконного стекла. Люсьен поднял сигнальный фонарь и направил его так, чтобы Анри было видно, как он сначала поднес палец к губам, а потом махнул — вперед, мол. Луч он направил вниз — их ноги едва отбрасывали тени. Они двинулись за огоньком во тьме, Анри отчетливо переваливался, чтобы не так громко хромать. К тому же, без трости ему было трудно.
По временам огонек исчезал, и они вглядывались в темную даль, стараясь различить искорку. Анри тогда вспоминал, как совсем маленьким закрывал по вечерам глаза, чтобы уснуть, и по векам изнутри, как призраки, скользили образы. Не остаточные изображения, не воспоминания, а то, что он по-настоящему видел в абсолютном мраке ночи и детства.
И вот, пока они осторожно и тихо ступали по ровным пыльным полам подземелья, образы эти снова к нему вернулись. Он помнил, как в непроглядной черноте мелькала электрическая синева, иногда к нему обращалось какое-то лицо — не воображаемый дух, не что-то придуманное, а реальная фигура, сотканная из тьмы и синевы, выскакивала на него из нескончаемого ничто, и он вскрикивал. Вот когда впервые, понял Анри, он увидел Священную Синь — это было здесь, в Катакомбах. Не на картине, не в церковном витраже, не на косынке рыжей — нет, она бросалась на него из тьмы. И только теперь он осознал, почему готов убить Красовщика. Не потому, что он — зло, не потому что жесток или держит музу в рабстве. Потому что он пугает. Анри теперь точно знал: если сможет — он положит кошмару конец.
— Ты сможешь нас отсюда вывести по карте? — прошептал Люсьен, едва не касаясь губами уха Анри.
— Если только фонарь поярче сделаем, — прошептал в ответ Тулуз-Лотрек. — Здесь все камеры должны быть помечены, как улицы наверху.
Огонек Красовщика на секунду перестал подскакивать, и Люсьен остановил Анри, выставив назад руку. Линзу сигнального фонаря он закрыл вообще. В темноте закричал осел, и только по раздавшемуся эху они поняли, что на огонек Красовщика они смотрят не вдоль длинного узкого тоннеля, а через огромный сводчатый зал. Очень нежно, медленно, гася щелчок ладонью, Анри закрыл казенную часть двустволки. Слабо щелкнуло все равно, и они замерли, но Красовщик на их присутствие не отреагировал, как они было решили: он водил лучом своей лампы по стене. В пятне света нарисовалось тяжелое кольцо, вделанное в камень.
Красовщик поставил лампу, взялся за кольцо обеими руками и попятился. Часть каменной стены потянулась следом. Под прикрытием скрежета и хруста художники метнулись вперед — и замерли, когда Красовщик опять нагнулся за лампой. До него оставалось всего с полсотни метров. Шорох его подошв, фырканье осла как будто звучали у них в головах.
