— У нас Бога Эя
[72]
зовут, — опустил глаза юноша.
— Да Бог-то один, как ни зови, я тебе уже говорила. Придёт Он и к вам когда-то. Сам придёт.
— А откуда ты знаешь? — прищурился Толмай.
— Сорока на хвосте принесла, — улыбнулась девушка. — Поживи у нас, научишься с сороками байками делиться. А когда время придёт с царь-Горынычем свидеться, я скажу, не замаю.
— А кто у вас земной царь? — полюбопытствовал парень. — Я который день здесь, а ни князей, ни жрецов не видывал. Храм есть, пирамида есть, а вот молитвенников — как ветром сдуло.
— Мы не с царём живём, а с Господом, — серьёзно ответила Чернава. — Но это очень уж нелюдям не по нраву, вот и звереют. Гиперборейцы им как кость в горле! А ведь ангелами были когда-то. Сами себе кусок выбрали, сами откусили, сами опростоволосились. А у нас другая жизнь. У нас, кто стыдится непостыдного и не стыдится бесстыдного, тот вступает на путь погибели
[73]
. Ежели ты с чистой душой да непуганый, то царь-Горыныч не тронет. Даже помилует: сведёт тебя с Инанной вашей по-дружески. Ты тогда ворон не лови и трясогузкой не прикидывайся. Что даётся раз в жизни, то не отнимается, ежели поднимешь. Ведь не даёт Господь того, что не сможешь унести.
Она замолчала, продолжая подкладывать в жёлоб руду. Та медленно, нехотя скатывалась в сердцевину печи, где посреди огня стоял чан, который плавил руду и отстранял «несъедобные» куски.
— А как же печь у тебя без мехов работает, Нава? — поинтересовался Толмай.
— Вон, погляди-ко в колодец, — Чернава кивнула в сторону сруба, прикрывавшего колодец, выкопанный рядом с печью. — Там тебе и меха, и хранители огня. Они нам помогают, мы им служим.
Юноша послушно заглянул в бревенчатый сруб колодца, и некоторое время молчал, разглядывая хоть и дневной, но всё же сумрак. Он глубже засунул голову в сумрак сруба, чтобы получше разглядеть зримое.
— Нава, так ведь здесь дыра в стенке! — обернулся он к девушке.
— Эта дыра прямо в печь выходит, а из воды айтерос
[74]
раздувает Тувалкаин
[75]
.
— Откуда вы о нём знаете? — удивился Толмай. — Про Тувалкаина Моисей меж Двуречьем говорил. Он и в Божье Пятикнижие про него записал. А здесь-то как узнали? Иль кто из приезжих рассказывал?
— Толмай, я тебе уже говорила, — поморщилась Чернава. — Говорила, что ничего отдельного у народов нет, хоть и называют всяк по своему Бога и нелюдей. Все вещи берут начало от того, что уже существует, а чего нет — возникнуть не может. Так и огонь слушается только хозяина. А как мы без огня-то? Нельзя нам без огня. Мы в колодец жертву приносим, чтоб Тувалкаин помогал. Вот он и помогает. У вас тоже что-то происходит, про это Моисей записи делает. Поживёшь у нас, тоже проповедником станешь. Может, дома пригодятся наши чудилы. Без них ума ниоткуль не наберёшься. Запоминай, это одна из Божьих истин.
Юноша недоверчиво пожал плечами, но возражать не стал. Да и возражать пока нечего было. Хотя очень хотелось ему вставить в разговор какую ни на есть шпильку, чтобы показать: вот, мол, я какой! Девушка почуяла это, только до кого же истина так быстро доходит? А ведь сказано: истина спрятана на дне колодца. Что же, пущай ищет истину на дне.
— Ты, Толмай, не ведаешь либо не хочешь изведать Божью истину, Божью благодать, — снова принялась втолковывать Чернава. — А ведь истина завещана Богом не для выполнения каких-то заветов или обещаний. Она есть и её надо принимать только такой, какая она есть. Не принять из гордости или же из недоверия — это всё равно, что отказаться от жизни. Ведь никто доказывать тебе и убеждать в чём-то не будет. Многие едут к нам, многие хотят узнать, как избавиться от грехопадения. Научиться хотят. Но живут, совсем не прикасаясь к Божьей благодати. В этом мире всегда были, есть, будут таланты и бродяги, влюблённые и одинокие, богатые и побирушки. Для всех существует один закон: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься. Поэтому люди живут лишь там, где грешат и каются, каются и… грешат. Вот в мире множество войн разыгралось. Каждый народ свою религию считает самой правильной и единственно правильной. Но ведь вера и религия — вещи диаметрально противоположные. А человек — не ангел. Он всегда ошибается и не перестанет ошибаться, если не захочет жить иначе, не как все.
— Разве так можно? — поднял глаза Толмай.
— Мы-то живём, — усмехнулась Нава. — Хотя тоже ошибаемся, только стараемся жить в Божьей благодати, а не по зависти и злобе. Потому-то все приезжают, и все нам — братья, все дети Божьи. Нам ни с кем наворованное делить не надо, потому что не воруем. Люди видят, как мы живём, что нам Господь даровал, и они так же хотят. Но всегда надо помнить, что из Потустороннего мира следят, как ты живёшь, какие заповеди соблюдаешь, какие молитвы возносишь. Поэтому нарушающие сразу впадают в грехопадение, ибо за аджиной не следи да соседа не суди. Пока не поймёшь, что не соблюдать писаный закон надо, а в Боге и с Богом жить, толку не будет. Ведь Отец наш никогда не бросит чад своих и даже не накажет. Они сами себя постоянно наказывают, выдумывают и выполняют наказания. Так, как мы, жить сумеют все, если захотят жить на небесах. И тогда сразу много истин человеку откроется.
— Странная ты, — насупился Толмай. — Я не младенец, чтобы меня поучать по-вашему. Приехал за делом, а ты истине своей обучать вздумала! Не шибко ли мудро для меня, неразумного?
Услышав ворчание глупца, Чернава подошла к нему, присела на корточки и, заглядывая в глаза, сказала:
— Что ж ты от Божьих истин отказываешься? Или так в молодые годы поумнел, что старцам в учителя просишься? Ты приехал познать истину, вот я с тобой и делюсь. Знаешь ведь: надеждой жив человек. Это истина. Надежда одна спасает. Только не всех и не всегда. Скорее никогда. Пусть она покоится на дне огромной бочки, доверху набитой разными бедами. Когда же бочка опрокинется и высыплет тебе на голову всё своё содержимое, то надежда никогда не попадёт в эти помои. Она останется в бочке. А сверху опять будут скапливаться несчастья. И всё же любая, даже самая задавленная бедами, надежда дарит душе человеческой гораздо больше, чем какое-то ощутимое счастье.
— Откуда тебе знать про это, ведь ты же баба, — хмыкнул парень, но не отрывал любопытного, даже восхищённого, взгляда от металлургини. — Откуда тебе известны такие мысли? Это способен высказать лишь старик-мудрец, всю жизнь искавший истину и нашедший только её обломок. А ты говоришь, будто сама все беды познала и, словно куница, выбираясь из шиповника, на колючках клочья шерсти оставила.
— Знаю уж, — загадочно улыбнулась Чернава. — От Господа знаю. Все мои предки знали истину жизни. Живя в этом мире, необходимо быть к нему непривязанным. Знаю даже, что Сын Божий придёт к нам, в этот мир, только через три тысячи лет.
