Этот Коля Каштанов тоже дарил Тоне цветы и конфеты. Очередной букет Тоня обычно ставила в вазу, а конфеты, как водится, лопал Глеб. Ну а что. Тоня — не ела, фигуру берегла…
У Коли, ясно, с самого начала не было никаких шансов. Но сейчас Глеб даже обиделся за него. Не за себя, вот ещё! За Каштанова, конечно… Променять Колю на какого-то зализанного Франческо!
Почему этот Франческо должен быть зализанным? Да кто его знает. Глеб его и не видел никогда. Просто представил себе надутого лощёного клерка в мерзкой розовой рубашке с сиреневым галстуком. Вроде того дядьки с обложки затрёпанного каталога «Отто», что валялся рядом на тумбочке. Глеб дядьку этого тут же возненавидел, вместе с его дурацкой рубашкой. Да так, что не удержался, зачеркал слащавое лицо фломастером. Чёрным.
* * *
— Глеб, твоё художество?
Она обнаружила «рисунок» сразу же, как только закончила долгий телефонный разговор с мамой. Впрочем, Глеб его и не прятал. Нарочно на видном месте оставил. Похоже, из чистой вредности.
— Ну что за детство? Тебе тринадцатый год, а ты всё усы пририсовываешь… Вон, свои скоро расти начнут!!!
Она расстроилась. Глеб, похоже, даже не ожидал, что она расстроится так сильно. Но извиниться даже не подумал.
— Спрашивать нужно сначала! — Хочешь предаваться столь странному занятию — флаг тебе в руки, я б тебе другой журнал дала, который не жалко. Этот мне, вообще-то, отдать нужно было…
— Я думал, он тебе не нужен… — Он нахально ухмыльнулся, нарочно не выказывая ни малейших признаков сожаления или раскаяния. — Валяется здесь с сентября…
— Мне — нет, но это не мой журнал… — ответила она, чувствуя, что против воли в голосе звучат усталость и раздражение, даже злость. — Ну ты, Глеб, даёшь!
Она не удержалась, с досадой хлопнула испорченным журналом по столу, и вышла из комнаты.
* * *
Может она и не на него так сильно разозлилась, просто — под руку попался, но Глебу было до лампочки. Давайте, езжайте к своим итальяшкам, к этим дурацким макаронникам в идиотских сиреневых галстуках и розовых рубашках. А он спать пойдёт.
* * *
…Раскрытый альбом так и остался лежать на столе. С его страницы грустными, полными слёз глазами глядела на этот мир Богородица, нежно обнимающая младенца Христа…
Часть третья. Глебово лето
Клязьма-река
— Как я здесь очутился? Ума не приложу.
Прям как в телесериале… В детдоме по вечерам телевизор включали — до тошноты их насмотрелся. В сериалах этих вечно кто-нибудь память терял. Раз — и ничего не помнит: граф он, иль, к примеру, посудомойщик… Как его имя-фамилия — тоже без понятия.
Амнезия, так это называется.
Может и со мной такая же история?
Не, ну я же помню, кто я. Глеб Рублёв, нахимовец.
«У моряка один путь — славный!». Во, это тоже помню. И кто сказал — помню! А Нахимов и сказал, на стенке в училище висел во-от такой плакатище…
Значит, частичная амнезия. А может и не она вовсе.
А всё-таки не помню, как я сюда попал, хоть убей. С Тоней повздорил — помню, спать улёгся в поганом настроении — не забыл, забудешь тут, полночи в потолок глазел…
В ванную пошёл, умыться хотел… А дальше — будто с обрыва ухнул. В туман — густой, белый. Как в облако…
И странно-то как — тут лето, солнце! А с вечера вроде октябрь был, слякоть на улице, дождь за окном… Не сон ли всё это?
* * *
Коротко остриженный мальчик лет двенадцати на вид, в трениках и линялой футболке, не без оснований полагавший себя Глебом Рублёвым, крепко потёр щёки и лоб ладонями, взъерошил русые волосы на круглой, коротко остриженной голове.
Проснуться не удалось. По-прежнему его окружал знакомый — в общем-то только по фильмам и сказкам — типичный среднерусский пейзаж.
Васильковое небо, утекающая вдаль тихая извилистая река, пестреющее стадо на зелёном лугу. Серебристые прибрежные ивняки и дальние, светлые, пронизанные солнцем берёзовые рощи.
Огороды, рубленые избы, выше — земляной вал и деревянные укрепления на нём, а сверху, над всем этим — пятиглавый белокаменный собор на высоком речном берегу. И тишина… Даже собаки не лают.
Только гуси гогочут, крыльями хлопают — им одним, похоже, в этих краях днём не спится.
* * *
Первым делом он осмотрелся, нет ли кого из людей поблизости — спросить, что за местность, далеко ли до Питера, да и число сегодняшнее разузнать неплохо бы, а то — сомнения возникли…
Прошёлся туда-сюда. Вокруг — как вымерло всё! Только солнце палило вовсю, да огорожи отбрасывали короткие, словно высохшие от жары, тени. Под ногами — горячая дорожная пыль. Пахло полынью, навозом, и, кажется, свежей стружкой…
Он остановился, тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб. Лизнул зачем-то руку. Пот был настоящий. Солёный. И вообще — пить хотелось.
Да не, какой сон! Всё в реале.
«Но если теперь лето, — испугался он, — тогда я, выходит, с прошлой осени болтаюсь незнамо где? И меня не ищет никто? Или…»
Он помрачнел, и додумал с горечью: «Или поискали, да не нашли. Поплакали, да и рукой махнули…»
* * *
Что это? Хнычет кто?
Глеб огляделся. Вроде никого.
Прислушался.
Откуда-то из подзаборных крапивных зарослей — писк. Подошёл поближе. Девчонка лет шести-восьми — растрёпанная, зарёванная — в крапиве по самое горло стоит. Глаза вытаращила — как в японских мультяшках, огромные. Шею кверху вытянула, замерла, шевельнуться боится.
Он моргнул. Вот бедолага.
Ага, а через пыльную дорогу, наискосок — гуси идут. Крупные такие, гогочут, шеи тянут, крыльями взмахивают. И гусята с ними. Мелкие совсем, пушком покрыты, семенят смешно, враскорячку. Ну, ясно! Уходят уже. Дело сделали, девку малую в крапиву загнали. Ы-ых!
Глеб поморщился, опять оглянулся. Крапива у забора — высоченная. Девчонке до горла, ну и ему — по грудь. И — никого. Ни детей тебе, ни взрослых поблизости. Ну не бросать же малявку. У них в детдоме, во всяком случае, так не принято было.
Взял хворостину, стал стебли сбивать. Тут только сообразил, что босой. В сердцах отшвырнул палку, развернулся и вломился в крапивные заросли спиной вперёд. Девчонка обхватила его за плечи ручонками, он её на спину подсадил, и — бегом оттуда! Хорошо, не тяжёлая попалась.
Ух! Обожгло так обожгло. Ноги мигом волдырями покрылись.
Девчонка легко со спины соскользнула, встала рядом — лицо зарёванное…
Заревёшь тут! У самого слёзы выступили, такая жгучая эта зараза.
— Привет! — улыбнулся он девчонке.
