Еще во время их первой встречи, разделив с Виктором мандарин, она почувствовала необычайное доверие к этому человеку. Никто и никогда прежде не сумел так быстро завоевать ее симпатию.
— Я мечтаю о красивых серьгах, — тихо сказала она.
— Серьги…
Виктор прищурился, словно что-то обдумывая.
— С десяти лет.
Нина рассказала об иностранке у гостиницы и ее бриллиантовых серьгах. Конечно, она рисковала показаться Виктору меркантильной, но решила, что он выше подобных предрассудков.
— Я никогда прежде не видела такой неземной красоты!
— У вас тоже будут драгоценные камни в ушах и длинные нити жемчуга, которые станут свисать до земли и ложиться на пол, словно камешки.
Виктор подарил ей улыбку учительского любимчика, человека, которому все удается, вся жизнь которого — сплошная игра. В этой улыбке было так много света, что и Нина жизнерадостно улыбнулась, желая не отставать от него в оптимизме. В то же время кое-что ее насторожило. Виктор вел себя так, словно весь мир был у него в кармане.
А еще ее обеспокоила помятая, скрученная в жгут салфетка…
Когда ужин закончился, Виктор предложил проводить ее. На этот раз Нина позволила ему увидеть переулок, ведущий к ее дому. Она боялась и одновременно предвкушала момент, когда спутник воспользуется темнотой и начнет приставать к ней, как делал это в автомобиле, но Виктор вел себя как джентльмен. Он легонько взял ее под руку и сказал, что хочет всего лишь удостовериться, что она благополучно добралась до дома. Идя по переулку к двери своего подъезда, Нина ощущала смешанное чувство тревоги и легкого разочарования. Их отношения вдруг приобрели вполне респектабельный вид.
Только спустя несколько дней, когда Нина, сидя дома, думала о Викторе, она вспомнила о скрученной с силой салфетке.
Прошла неделя. Розы увяли, а от Виктора все не было вестей. Нина закипятила кастрюлю воды, подрезала стебли и окунула их в воду. Горячий пар обжег ей руку, кожа покраснела. Нина снова поставила букет в вазу, наполненную свежей холодной водой. Девушка верила, что, сохранив жизнь цветам, она тем самым…
За час все лепестки облетели.
Лот № 23
Бутылочка для духов. Марка серебра высшей (стерлинговой) пробы. Длина — 1 3/4 дюймов от верхушки крышечки. Ручная роспись бабочками по фарфору цвета «белая ночь» поверх стекла. Вес — 18 грамм. Цена — $ 1.000—1.500.
Глава пятая
— Боже правый, Карла! — входя на кафедру иностранных языков, воскликнул Григорий. — Ты пахнешь очень даже соблазнительно.
— Это новое моющее средство, которым пользуются уборщицы. С запахом сосновой хвои.
Перчатки Григория казались жесткими, промерзшими в уличном холоде.
— Тропический циклон сказал свое слово.
За окном снова валил снег. Крошечные снежинки танцевали в мерцающем свете угасающего дня. Григорий сегодня провел для студентов-выпускников семинар на тему «Поэзия акмеистов». Он любил своих студентов, их страстную декламацию предписанных программой стихотворений и почти благоговейное отношение к русскому языку. Они забавляли его, отвлекали от тяжких раздумий.
Сегодня мысли его то и дело возвращались к переданному вчера вечером по телевизору интервью с Ниной Ревской.
Войдя в кабинет, он прикрыл дверь, снял пальто и шляпу. Воздух в помещении был пропитан коктейлем пинаколада. Прикурив, Григорий тяжело опустился во вращающееся кресло. На стене висели в рамках его дипломы. Надписи на латинском языке в наше время уже почти никто не может прочесть. После смерти Кристины Григорий часто ловил себя на том, что разглядывает эти дипломы. Ему необходимо было убедиться, что жизнь прожита не зря. Он — человек, сделавший себя сам, Григорий Солодин, заведующий кафедрой современных иностранных языков и литературы. Он живет в отреставрированном викторианском особняке, первый этаж которого сдает семейной паре. На своем верном «ауди» они с Кристиной совершили множество поездок в Беркшир, останавливаясь на время Тэнглвудского фестиваля
[15]
в гостиницах, предоставляющих номер с завтраком. Деревянная дощечка на стене объявляла его «профессором года». Правда, это случилось давным-давно, но все-таки у него был свой звездный час.
Неожиданно ему в голову пришла мысль снять дощечку. Слишком уж это грустно, словно пожелтевшая от времени газетная вырезка в витрине пришедшего в упадок ресторана. «Нет», — решил Григорий, стряхивая пепел в маленькое блюдце, которое хранил в ящике письменного стола. Пусть висит. В минуты депрессии Григория спасали материальные свидетельства его значимости: благодарственное письмо от литературоведа, специализирующегося на творчестве Льва Толстого, приколотое к доске объявлений; поздравительное письмо от ныне покойного редактора-корифея по случаю выхода из печати его второй книги, содержащей сравнительно-литературоведческий анализ творчества трех советских поэтов; уведомление о награде от Академии искусств и литературы. Он столько лет провел в этом кабинете, что уже и не знал, что можно найти, если устроить генеральную чистку. В одном из выдвижных ящиков стола, к примеру, лежали письма, датировавшиеся прошлым десятилетием.
Он слишком многого хотел от жизни. Даже снизив планку своих требований, Григорий продолжал втайне надеяться на чудо. Даже избавившись от янтарного кулона, он не почувствовал облегчения. Из всех материальных «улик», находившихся у него, кулон был единственным, что Григорий показывал Нине Ревской, понадеявшись на его значимость. Письма тоже когда-то, много лет назад, казались весомыми доказательствами… но это было давно…
«Прохладное очарование веток ели. Иногда я думаю, что в ней заключен смысл жизни. Ради таких дней стоит жить».
Григорий подошел к высокому книжному шкафу, занимавшему почти всю стену его кабинета. Одна из полок была отведена под книги, написанные самим Солодиным. Автор мысленно называл ее «полка Ельсина». Григорий взял из шкафа тоненькую книжку в твердом переплете «Избранные стихотворения Виктора Ельсина. Двуязычное издание». Меньшим шрифтом значилось: «Перевод и предисловие Григория Солодина». В отличие от своей докторской диссертации «Три советских поэта. Сравнительный анализ», он до сих пор гордился этой книгой. Антологию «Социалистический реализм» Григорий тоже не любил — из-за юридических рогаток, которые пришлось преодолеть, чтобы заполучить право перепечатать различные произведения. Работая над диссертацией и антологией, он отводил душу, переводя поэзию Виктора Ельсина. Собрание его стихотворений разошлось всего лишь в количестве пятисот экземпляров.
Поздравительные отзывы на свои переводы Григорий хранил в отдельной папке в стальном шкафчике. Поздравления присылали не столько его коллеги, сколько поэты. Один писал, что его работа «воспроизводит голос Ельсина так, словно тот творил на английском языке». Другой в литературоведческом журнале превозносил его «приверженность как формальному содержанию поэзии Виктора Ельсина, так и богатству ее фразеологии». Даже Золтан, который школьником изучал в послевоенной, оккупированной советскими войсками Венгрии русский язык, сказал, что у Григория «поэтический слух».
