Нет. Нет. Но почему «нет»? Он может показать ей письма. Но почему она должна заинтересоваться? Никому ведь не интересно. Немного подумав, Григорий решил, что Дрю, возможно, станет исключением.
К нему подошел Билл Мур и, качая головой, принялся комментировать недавний ультиматум президента.
— Надеюсь, они начнут демонтировать свои ракетные установки, — из желания поспорить с Биллом заявил Григорий. — Возможно, Хусейн одумается.
— Ага, а «Ред Сокс» станут чемпионами, — покачав головой, сказал Билл Мур, а потом, как обычно, пустился в утомительную для слушателей критику президента. — Осталось потерпеть еще один год этого безумия, и мы от него избавимся.
Григорий что-то отвечал собеседнику, вполуха слушал, что говорит ему Билл Мур, но душой был далеко отсюда. Он потерял интерес к этим людям. Ему не о чем было разговаривать с коллегами. Когда это случилось? После смерти Кристины или недавно? Он слишком задержался на кафедре, из года в год читая одни и те же предметы, посещая одни и те же научные конференции, публикуя статьи о Викторе Ельсине и его окружении. Теперь вся эта бурная деятельность казалась лишенной смысла. Даже его коллеги, которых он когда-то считал своими друзьями, на самом деле таковыми не были.
Билл, должно быть, заметил его отсутствующий взгляд, извинился и отошел. Между тем Натали и Золтан, поговорив о корриде и Билле Холидей
[48]
, принялись за творчество Малларме
[49]
и Верлена
[50]
. Григорий слушал их, но в дискуссию не вступал.
«Надо поговорить с Эвелиной», — сказал он себе.
Она стояла неподалеку, разговаривая с преподавателем социологии по имени Адам. У него была атлетическая фигура и светлые волосы, как у Эвелины. В дырочку у нее на чулке выглядывал большой палец. Даже отсюда Григорий видел, что ноготь покрыт темно-красным, поблескивающим на свету лаком. Похоже на свежую ссадину. Эвелина казалась довольной, но скрещенные на груди руки выдавали чувство дискомфорта и тревоги. Григорий почувствовал прилив нежности. «Можно по-разному любить человека, — сказал он себе. — Существуют разные виды любви». Снова наполнив стакан ликером, он подошел к Эвелине.
Восьмое марта. Выходной день, но только не для Нины. Обычно мужчины дарят на Восьмое марта цветы, а Виктор подарил ей маленькие золотые часики. Самый красивый и в то же время практичный предмет, какой она видела в жизни. Швейцарская работа. Виктор купил их во время командировки во Францию. Цепочка браслета обхватывала запястье, словно змейка. Переливающийся на солнце циферблат был таким крошечным, что Нине приходилось подносить его к глазам. Олицетворение роскоши, граничащей с бесполезностью.
Во время репетиций Нина часики снимала. Сейчас она, положив их на запястье, пыталась застегнуть браслет.
— А вот и ты! — сказала Вера, застав Нину в гримерке. Она уже переоделась и была готова идти. — Сегодня утром Гершу звонили из секретариата Сталина. — Вера запнулась, словно и сама не верила в такую возможность. — Ему приказали прибыть в Кремль.
Нинины глаза от удивления стали круглыми.
— Зачем?
Вера покачала головой.
— Ничего хорошего… Хотя кто знает? — с отчаянием и надежной сказала Вера.
— Когда назначена встреча?
— Не знаю точно… Сегодня после обеда… Я не могу пойти к нему домой, вдруг Зоя сейчас там.
— Я попрошу Виктора… Мы можем зайти к нему вместе. Я узнаю, что к чему, и сразу тебе сообщу, хорошо?
Вечером они зашли к Гершу. Там их встретила сердитая и встревоженная Зоя. Наконец вернулся Герш. Вид у него был усталый, но совсем не испуганный.
— Что случилось? — бросилась к нему Зоя. — Ты встречался с ним? Что он тебе сказал?
— Нет, я разговаривал с его секретарем. Точнее, он зачитывал мне постановление комитета.
— Что за постановление?
— Ничего нового, — внезапно расстроился Герш. — Вот посмотри.
Он протянул жене лист бумаги с текстом постановления.
Зоя схватила документ, и Нина с Виктором, заглядывая ей через плечо, принялись читать. Это было постановление, подписанное заместителем председателя Комитета по культуре при поддержке Совета министров СССР, гласящее, что гражданин Герш исключен из Союза композиторов СССР.
Зоины завитушки задрожали, когда она тряхнула головой.
— Это все из-за бельканто
[51]
. — Нине и Виктору она пояснила: — Вы ведь знаете, он так любит Россини!
Ее голос звучал по-деловому сухо. Чуть повысив тон, она сказала:
— Я ведь просила тебя избавиться от пластинок Доницетти
[52]
!
— Да, сударыня!
Зоя выглядела скорее возбужденной, чем рассерженной.
— Это какая-то ошибка! Не волнуйся, все разъяснится.
Удивительно, но ничто, похоже, не могло напугать или привести Зою в уныние. Ее не могло смутить или озадачить то, что происходило вокруг. Нина, напротив, многого не понимала. И дело было даже не в недавних гонениях на Герша. Раньше Нине казалось, что она разбирается в людях и знает, кому можно доверять. Теперь же она начинала сомневаться в своей прозорливости. В прошлом месяце, в Берлине, Полина рассказала им о том, что ее «просят» доносить на подруг. Потом еще эта записка от хозяйки магазина… Нина все думала, рассказать ли о ней Полине и Вере. Или записка предназначена только для нее? Неужели она похожа на человека, который хочет покинуть родину? А может, в ее глазах есть что-то такое, что подсказало той женщине: «Вот та, кто жаждет сбежать из своей страны. Она достаточно умна, чтобы решиться на такой шаг». Сотни раз Нина задавалась вопросом, не получили ли ее подруги по записочке с подобным содержанием. В конце концов она скатала клочок бумаги в шарик и засунула его в уголок одного из отделений своей косметички. Нина не решилась показать записку кому-то еще, особенно после того как узнала о доносах Полины.
Женщина, следившая за ними в Берлине, оказалась сотрудницей восточногерманской службы безопасности. Она доложила Арво о том, что они вопреки запретам пересекли границу с Западным Берлином. Трех нарушительниц грубо отчитали перед общим собранием выехавшего на гастроли коллектива Большого театра. Потом им прочли «лекцию», в которой подчеркивалось, что в Западном Берлине нет ничего, чего они не смогли бы приобрести в «demokratischen Sektoren», а приспешники капиталистов спят и видят, как бы похитить трех советских балерин. Нине, Вере и Полине пришлось стоять перед товарищами и объяснять свой проступок тем, что их намеренно заманили в капиталистический мир, но они, к счастью, смогли выбраться оттуда и больше ни за что на свете не рискнут оказаться в «недемократическом» мире.
