Зоя отвлеклась, записывая что-то на бумаге.
Репетиционные комнаты в Большом театре… Этот запах напоминал Нине запах человеческого пота, царящий в репетиционных.
— «Уверяю вас, — читала дальше Зоя, — мой муж, как и я, живет лишь ради борьбы за наше новое общество. С детства нас учили быть верными и честными…»
— Извините, гражданка… — Почти беззубая старуха тянула Нину за рукав. — Какая это очередь?
Опять ее первой мыслью было «Меня узнали!». Она и Зоя заметно выделялись среди стоящих в очереди людей дорогими пальто и обувью.
— Это очередь в информаторскую или для передачи посылок?
Из-за недостатка зубов слова ее звучали немного странно.
— Информаторская. Вам надо туда, — махнув рукой, отрывисто ответила Зоя.
— Спасибо, гражданка.
Старуха зашаркала прочь, и Нина увидела, что ее туфли совсем изношены.
— Где я остановилась? А-а, вот… «С детства нас учили быть верными и честными, готовыми отдать жизнь в борьбе с врагами социализма. Мой муж верно служит идеалам Октябрьской революции…»
Дальше Зоя перечисляла главные музыкальные сочинения и одержанные Гершем награды… Возможно, Нине и Виктору тоже следует написать письмо. Опасность заключалась в том, что их могли обвинить в «утрате классовой бдительности»… А старуха в стоптанных туфлях… Кто напишет письмо для нее?
Зоино письмо было длинным. Только в конце третьего листа говорилось:
— «Благодарю Вас, товарищ Сталин, за внимание к моему письму. Обещаю и впредь оставаться преданным бойцом нашей великой партии, продолжать неутомимо работать ради победы всемирной рабоче-крестьянской революции…»
Зоя кивнула головой, давая понять, что закончила.
— Хорошее письмо, — сказала Нина, мысленно желая себе больше оптимизма.
— Посмотрим, — устало вздохнула Зоя. — Спасибо, что помогаешь мне. Я тебе очень признательна.
Нина почувствовала себя виноватой. Она совсем не думала о Зое. Единственное, что ей нужно, — это сообщить Вере все, что она сможет узнать о судьбе Герша. Как странно, если вдуматься! Все люди в этой очереди думают об одном и том же. Их близких арестовали, и, подобно Зое, они даже не знают, где те сейчас находятся. По реакции отходивших от окошка было видно, отправлен близкий им человек по этапу или все еще в тюрьме. Те, кому не повезло, плакали или понуро становились в хвост другой очереди, чтобы узнать, в какой лагерь отправили их близких.
Наконец подошла Зоина очередь.
— Да, он здесь, — почти радостным голосом, словно билетерша в кинотеатре, заявила женщина в окошке. — Приговор: десять лет с правом переписки. Его пока еще не перевели в другое место.
Когда Нина сообщила эту новость Вере, та заявила:
— Это лучше, чем без права переписки. Если «без», то Герша можно было бы считать покойником.
Лицо ее опухло от слез, вокруг покрасневших глаз появились темные круги.
— С чего ты так решила?
— Без права переписки они могут сделать с человеком все, что заблагорассудится. Даже убить. Никто ведь не знает, что с человеком, если он не имеет права писать письма. А с правом переписки родные знают, что с ним происходит.
Нина удивилась. Откуда Вере все это известно? Или судьба родителей так повлияла на нее? Точно. Если бы что-то подобное случилось с Нининой матерью, она бы тоже знала намного больше о ГУЛАГе. Наверняка ее подруга куда лучше разбирается во всем этом.
— Когда они собираются отправить Герша по этапу?
— Я не знаю. Но утром он был еще в тюрьме.
— Тогда я смогу передать ему посылку.
Вера подошла к маленькому столику и откинула крышку палехской шкатулки. Взяв оттуда деньги, она нашла чистый носовой платок и завернула их.
— Надо купить ему носки и нижнее белье… А еще репчатого лука. Я боюсь, что Герш заболеет цингой.
Она говорила по-деловому, как Зоя.
На передачу посылки Гершу ей понадобилось два дня.
— Видела бы ты все это! — рассказывала она Нине. — Тюремщики открывают посылки и вытаскивают оттуда все. Берут каждую вещь в отдельности и осматривают ее на свету, словно это какая-нибудь редкость. Один даже попробовал мой лук на вкус, как будто я торгую на рынке, а он покупатель. — Вера невесело засмеялась. — Я засунула письмо в носок, но его нашли и начали на меня орать: «Что вы себе позволяете?!» Крик привлек внимание всех. Я сказала, что сделала это всего лишь для того, чтобы письмо не затерялось. Тогда та баба, что его нашла, заявила: «Мы должны его прочесть. А вдруг в нем содержится запрещенная информация». Нина, я очень волнуюсь за Герша. Что они там с ним делают?
— А что было в письме?
— Я написала, что люблю его и что мы будем добиваться его освобождения. Есть же люди, способные ему помочь.
Вера не смотрела подруге в глаза, и Нина усомнилась в искренности ее оптимизма.
Григорий договорился встретиться с Дрю завтра после работы в своем кабинете. Так, решил он, ей будет спокойнее: и от начальства подальше, и присутствие коллег гарантирует, что Григорий будет вести себя в рамках деловой этики и снова не поставит и ее, и себя в щекотливое положение. На пять часов назначено собрание секции азиатских языков, и кафедра будет просто кишеть преподавателями.
Тревога не оставляла его. Слишком уж многое нафантазировал он после звонка Дрю. Стоило ли воспринимать ее личную просьбу как своеобразную оливковую ветвь, символизирующую то, что она не собирается подавать на него в суд за сексуальные домогательства? А вдруг это изощренная ловушка? Вдруг Дрю хочет, чтобы он почувствовал себя полным идиотом за тот всплеск эмоций? Нет, вряд ли. В таком случае между ними и в самом деле что-то возникает…
Словно приветствуя приход весны, Дрю пришла в нарядном светло-желтом плаще.
Прямо с порога, не дав Григорию даже поблагодарить ее за приход, Дрю выпалила:
— Я сравнила письмо и стихотворение и, кажется, понимаю, о чем вы говорили прошлый раз. Описания леса и янтаря…
— Идентичны.
— Ну… Очень похожи. Та же самая образность.
— Хорошо. Я вот подумал… Надеюсь, это прольет свет.
Григорий достал фотографии. Можно было, конечно, показать ей свидетельство о рождении, но оно хранилось в сейфе. Еще ему хотелось рассказать Дрю о своих родителях, о виниловой сумочке, принадлежавшей его биологической матери, но он никак не мог на это решиться.
— Можно взглянуть на фотографии?
Григория охватила паника. Показать эти снимки Дрю означало в определенном смысле сделать гадость Нине Ревской, причем сделать исподтишка. Это подлость.
«Нет, не подлость, — решил он. — Поскольку она отрицает, что содержимое сумочки когда-то принадлежало ей, фотографии являются всего лишь реликвиями».
