— Я помню, что, прежде чем покинуть Венгрию, — сказал Золтан, — ясно осознал, что литература может стать как средством моего спасения, так и причиной моей гибели. В Америке все, конечно же, по-другому. Сколь не абсурдно это звучит, но за свободу слова люди платят тем, что становятся безразличными ко всему.
Григория подмывало поделиться с ним радостной новостью: ему почти удалось найти квалифицированного переводчика, американку венгерского происхождения, для перевода стихотворений Золтана на английский язык. Григорий познакомился с ней на научной конференции. Женщина преподавала в Сиракьюсском университете и была поклонницей творчества Золтана. Но Григорий сдержал рвущиеся с языка слова. Издатель пока не найден, и его поиски могут занять довольно много времени.
— С поэзией нельзя быть осторожным, как и с любовью, — жуя брокколи, развивал свою мысль Золтан. — Такова сущность любого искусства. Или все, или ничего. Любовь особенно опасна. Мы боремся за любовь, идем на риск. Ты лучше меня знаешь об этом. Ты родом из Советской России, а там целый народ учили приносить любовь в жертву интересам Родины.
«Любовь заставляет людей думать о благе себя и своих любимых», — подумал Григорий.
— Любовь делает нас сильнее, — кивнув, сказал он, — и заставляет совершать безумства.
Мысленно он видел, как Дрю приближается, обнимает его… Он прижимает ее к груди, а за дверью — кафедра иностранных языков…
— Точно-точно! — ликующе воскликнул Золтан. — Вот почему любовь превыше всего. За исключением литературы, конечно.
— Иногда, — вслух думал Григорий, — мне кажется, что из университета я не ухожу только потому, что здесь не приходится постоянно доказывать значимость литературы и искусства. — Он вздохнул. — Золтан! Что я буду делать без тебя в следующем году?
— То же, что и сейчас: украдкой курить в своем кабинете и стараться улизнуть с собраний педагогического состава.
Григорий рассмеялся.
— Правда в том, что в последнее время я чувствую себя чужаком в университете.
Возможно, причина тому — появление в его жизни Дрю. Он постоянно вспоминал, как ее руки обвивались вокруг него. В ее присутствии он чувствовал себя совершенно другим человеком. То, что раньше заботило его, теперь казалось сущими пустяками… Но надо быть осторожным. Нельзя своим неосмотрительным поведением испугать Дрю.
«Зачем усложнять наши отношения моими тайнами? Она едва меня знает, я тоже почти не знаю ее. С какой стати ей в меня влюбляться? Мне уже пятьдесят лет, а она еще молодая».
Весь день Григорий думал об этом. А тут еще легкое чувство вины перед Эвелиной. Что скажут друзья Кристины? А его коллеги… Они наверняка начнут сплетничать: «Какой странный союз! Какая большая разница в возрасте! Как такое вообще возможно!» Но потом Григорий успокоился, заверив себя, что его не волнует, о чем говорят люди, которым нечем заняться, кроме как перемывать косточки знакомым.
Золтан прав: или все, или ничего. Очень трудно снова сблизиться с человеком до такой степени доверия, как было с Кристиной. Это долгий, тернистый путь. И Григорий с трудом мог представить себе, что сможет еще раз пройти его.
Но он хотел, страстно хотел рискнуть.
Сезон в самом разгаре. Работы, как всегда, невпроворот. Танец стал лучшим другом Нины, заменив ей бывших подруг и разваливающийся на глазах брак. Она избегала Веры всю зиму. Когда они все же случайно встречались в коридорах или за кулисами, Нина торопливо отворачивалась и переводила взгляд на кого-то другого… А потом Вера была на больничном. Снова травма ахиллова сухожилия. Только на этот раз не обошлось без операции, за которой последовали полтора месяца восстановления сил и физической формы. Даже после этого Вера не вернулась. Должно быть, операция прошла не так успешно, как хотелось бы.
Нина разъезжала по стране, побывала на гастролях в Риге, Киеве и Минске.
Наступил май. Воздух наполнился свежестью. На деревьях распустилась нежно-зеленая листва. Виктор уехал на дачу, объясняя свой ранний переезд желанием выбраться из города, но Нина прекрасно понимала: муж хочет оказаться от нее подальше, совместная жизнь в тесной коммуналке стала для него невыносимой. Он даже приурочил свое возвращение к Нининому отъезду на очередные «малые гастроли» — так в Большом театре называли непродолжительные, но насыщенные гастроли, когда каждый день коллектив выступал в театре очередного города.
Когда соседка-армянка постучала в дверь ее комнаты и сказала, что из больницы звонят по поводу Виктора, Нина сначала испугалась, что с мужем случилась какая-то беда. Только услышав голос звонившей, она поняла, что ошиблась.
— Извините, но его здесь нет, — сказала Нина Ревская. — Виктор приедет только на следующей неделе.
— Я звоню, потому что Вера Бородина назвала его имя. Боюсь, дела у нее плохи. Если он сможет прийти…
— Извините, но я вас не понимаю.
— У нас находится Вера Бородина. Мы опасаемся за ее жизнь. Если товарищ Ельсин сможет прийти…
— Я приду, — Нинино сердце отчаянно заколотилось. — Скажите, куда ехать.
В больнице ее направили в палату, полную пациентов. Вера лежала в углу, отгороженная от остальных ширмой. Лицо бледное, глаза закрыты. Ошеломленная Нина подумала, что даже не знает, когда она заболела.
— Что с ней такое? — спросила она у санитарки.
Та шикнула на Нину и потянула ее за ширму, подальше от взглядов больных. (Принимать посетителей не разрешалось, и Нине пришлось дать денег, чтобы ее отвели к Вериной постели.) Не успела она повторить вопрос, как санитарка уже выскочила из палаты.
Бледность придавала Вере почти ангельский вид. Волосы отливали здоровым блеском, но были немного растрепаны. Нина взяла ее за руку и облегченно вздохнула, нащупав пульс.
— Верочка! Я здесь.
Лицо больной дрогнуло.
— Ты меня слышишь, Вера? Что с тобой?
Молчание.
Нина взяла Веру за руку, убеждая себя, что каким-то чудом ее жизненная сила перейдет в тело больной. Если она не отступит, Вера выздоровеет.
К ним подошла низенькая, строгого вида врач.
— Что с ней такое? — спросила Нина.
— Последствия кровотечения. Мы его остановили, но дела у пациентки плохи. Некоторые люди имеют врожденную предрасположенность. — Она сделала какую-то пометку на листе бумаги.
— Предрасположенность? — Нина посмотрела на Веру, лицо которой покрывал пот. — Не понимаю.
Но врач уже подошла к соседней, не загороженной ширмой кровати и опять что-то записала на своем листочке.
Нине захотелось присесть. Выйдя из-за ширмы, она поискала глазами стул, но ничего подходящего не нашла: всюду кровати, одни лишь кровати.
В палату вошла невысокая медсестра с широкими бедрами. В руках она несла новорожденного, который истошно кричал.
