— Мы давно не виделись. Сначала мне казалось, что мы сблизились, но потом Вера сказала, что нам лучше расстаться.
На его лице была глубокая печаль.
— Ну, — хмуро сказала Нина, — похоже, она сошлась с другим.
Сергей бросил на нее косой взгляд и кивнул.
— Мне следовало бы догадаться. Я видел их вместе летом, без вас. Вы…
— Моя мама тяжело болела, и я должна была поехать к ней, — словно оправдываясь, сказала Нина.
Как будто она в чем-то виновата! Как будто Вера когда-нибудь любила Сергея! Только сейчас, глядя его сузившиеся от боли глаза, Нина сообразила, что Вера, должно быть, умышленно рассказала ей о маминой болезни. Она хотела избавиться от нее и остаться с Виктором наедине.
— Я видел это собственными глазами, — играя желваками, сказал Сергей, — но я думал… я не хотел верить, что такое возможно. Ублюдок! Извините, Нина. А теперь она умерла…
— Умерла, — с ужасом в голосе повторила она.
— Ублюдок! Это его вина!
Холодный, злой взгляд… Медленное покачивание головой…
— Мне следовало догадаться раньше. Он был так любезен с Верой на даче. Все ясно как день… Но ваш муж не казался мне человеком, скрывающим что-то от посторонних, поэтому я и не придал увиденному значения.
«Виктор многое скрывает».
Низкая, злая мысль… Все ее естество источало злобу.
«Спрятанная за фанерной перегородкой Мадам…» Долю секунды Нина хотела озвучить эту мысль, но сдержалась. Она уже поняла, что наговорила лишнего, и ее ярость, передавшись Сергею, зародила в его душе подозрения.
Брови его приподнялись. Казалось, он читает ее мысли. Нина почувствовала себя неловко. Теперь откровенность с Сергеем представлялась ей ужасной ошибкой.
Когда они расстались, Нина свернула в переулок, и там ее стошнило. Потом она вытерла рукавом рот. Ее трясло.
Когда она сказала «Хорошо, что вы пришли», Григорий не смог сдержать улыбки.
Он хотел прикоснуться к ней, пожать ей руку, но Дрю явно нервничала, а может, просто волновалась из-за своего открытия, и держалась на приличном, не меньше фута, расстоянии от него. Взяв распечатанную страницу, она протянула ее Григорию.
— Ну как? Это то, что мы искали?
— Посмотрим… Дата, товар, цена, покупатель — все на месте.
— Отлично!
Григорий начал читать с самого начала:
— Дата. Седьмое июня тысяча восемьсот восемьдесят второго года. — Оторвавшись от чтения, он пояснил: — Это согласно дореволюционному, юлианскому календарю, принятому русской православной церковью. Надо прибавить двенадцать дней, чтобы перейти на наш стиль. — Волнуясь, он откашлялся и продолжил: — Браслет, пять кабошонов, в каждом — окаменевшее насекомое, плетение желтого золота, проба — пятьдесят шесть золотников.
— Оно! — прервала его Дрю. — Точно оно!
Сердце Григория учащенно забилось.
— Янтарные серьги, два кабошона, в каждом — окаменевшее насекомое, плетение желтого золота, проба — пятьдесят шесть золотников.
— Сходится! — зарумянившись от радости, воскликнула Дрю.
— Инкрустированная янтарем брошь, плетение желтого золота, проба — пятьдесят шесть золотников. — Григорий снова откашлялся. — Заколка для волос с небольшим кабошоном, плетение желтого золота, проба — пятьдесят шесть золотников.
Дрю подошла к нему совсем близко.
— А кулон там есть?
Григорий провел пальцем по списку.
— Ага, есть! Янтарный кулон, большой кабошон с пауком внутри, плетение желтого золота, проба — пятьдесят шесть золотников.
Он облегченно вздохнул и взглянул в конец списка.
— Покупатель, — удивленно повысил он голос, — Авраам Шломович Герштейн, проживающей по улице Маросейка, Москва…
Он отступил на шаг назад, словно желая, чтобы ему не мешали читать.
Дрю уставилась на Григория.
— Авраам Шломович?
— Герштейн — фамилия близкого друга Виктора Ельсина. Он был композитором. Я показывал вам его на снимке. Драгоценности, вероятно, купил его предок.
В голове Григория метались беспорядочные мысли. Близкий друг Виктора… Как это понять?
Порывшись в папках на столе, Дрю воскликнула:
— Нашла! Это он?
Она протянула Григорию фотографию, которую он давал для брошюры. При перепечатке Герштейна и его жену «вырезали», оставив только Нину Ревскую и Виктора Ельсина.
— Это ведь он? — показывая на Герштейна, переспросила Дрю.
— Да.
— Следовательно, янтарные украшения — его. Они перешли к нему от родителей или родственников.
Григорий кивнул — скорее машинально, чем соглашаясь со сказанным.
— Да, он мог продать их Виктору Ельсину или отдать на хранение накануне ареста, — немного подумав, сказал он. — Да… Герштейн отдал украшения Виктору, а тот передал их Нине Ревской, которая прихватила браслет и серьги с собой, когда бежала из России.
Дрю покачала головой.
— Но почему она взяла только два украшения? Возможно, Ельсин дал ей только серьги и браслет, а кулон отдал кому-то другому.
— Кому он мог его отдать?
— Человеку, кому принадлежали письма, которые вы мне показывали.
Григорий понял, что Дрю подозревает: он что-то недоговаривает. Ну что же, он ведь не сказал, кем на самом деле был его «родственник».
— Понимаете, — попытался объяснить он, — у меня есть веские основания считать, что сумочка со всем ее содержимым принадлежала когда-то Нине Ревской. Я почти уверен в этом.
Дрю нахмурилась.
— А если вы ошибаетесь? Если владелица дамской сумочки и писем — не она, а кто-то другой?
«Совсем как профессор Большие Уши… Невероятно!»
Григорий раздражался все больше и больше.
— Думаю, не следует делать поспешных выводов, — неожиданно спокойным голосом заявила Дрю. — Начнем с того, что мы знаем наверняка. Неоспоримым является то, что когда-то драгоценности принадлежали семье Герштейна. — Она взглянула на фотографию. — Что бы вы сделали на месте этого человека, обладая набором драгоценностей, доставшихся вам по наследству?
— Отдал бы их жене, — сказал Григорий, указывая на красивую женщину, сидящую рядом с композитором.
— Нина Ревская рассказывала мне, что это ее близкая подруга, с которой они вместе танцевали. Допустим…
— Нет, — перебил ее Григорий. — Жена Герштейна не была балериной, она работала на правительство. Была госслужащей, как сейчас говорят.
Это было то немногое, что Солодину удалось выяснить о Зое.
