— Не знаю, не знаю, — качает головой Зиночка, — может, ты и права. Может, любовь — это способ увидеть то, что станет с нами, когда мы будем мертвыми. Ну, выходит, я теперь знаю, как я проведу вечность после моей смерти.
— И как?
— Буду служить. Я плохо в этом разбираюсь, как это у мертвых устроено, — но, наверное, там есть какие-нибудь специальные места, где женщины могут прислуживать мужчинам. Таким мужчинам, как Дима, — чтобы уже видеть их было счастьем. А для себя мне ничего, кроме этого, не надо. Только бы видеть его, голос слышать… понимаешь? У меня никогда так не было! А он взял и прогнал меня, отправил с вами… а я и в этот поход пошла, только чтобы быть с ним! Чтобы побыть подольше, а не урывками, как зимой, когда все время боишься — вдруг его жена с работы раньше придет?
— Так ДэДэ женат? — удивляется Ника.
— Ну конечно, — говорит Зиночка, — ты разве не знала?
Конечно, не знала. Кому же интересно — женат коротышка-географ или нет? Разве что — Зиночке.
— Он женат, но только формально. Он жену совсем не любит. А не разводится из-за квартиры — ему ведь тогда съехать придется, пока они не разменяют. Я уж ему предлагала ко мне, но я-то с мамой живу, а мама у меня строгая…
— Вы не огорчайтесь, — говорит Ника, — может, все еще и обойдется. Может, он в самом деле нас отделил, чтобы поход лучше провести, честное слово.
Зиночка качает головой:
— Нет, я знаю: он не любит меня больше, — и начинает плакать.
Она все еще обнимает Нику за плечи, и поэтому Ника откладывает свой сохнущий носок и тоже обнимает Зиночку. Ей неловко: взрослая женщина, учительница, плачет у нее на плече.
— Вы поплачьте, — говорит Ника, — поплачьте. Это так хорошо, что вы плачете, вы даже не представляете, как это хорошо. Вот когда мои мама с папой… когда я узнала, что они… ну, я не могла плакать. Целых полгода. А когда засыпала — мне тоже все время одно и то же снилось: как телефон звонит, и я иду к нему по нашему коридору, иду, иду, иду — бесконечно долго, потому что во сне я уже знаю, что это — последние секунды в моей жизни, когда мама с папой еще живые. Потому что вот я сниму трубку — и все узнаю. И я иду и иду, медленно-медленно, но все равно каждый раз в конце концов дохожу до телефона, тяну к нему руку — и просыпаюсь.
Ника никогда об этом не рассказывала. Ни тете Свете, ни Марине, ни даже Гоше — ей казалось, рассказать — это как будто предать маму с папой, предать последнее, что их связывает. Но сейчас, обнимая плачущую Зиночку, Ника понимает — все нормально: сегодня, в северном лесу, белой июньской ночью, над угасающим теплом костра, она может рассказать о своем сне.
Ника говорит о своих родителях, но думает обо всех — о тех, кто ушел, кто уже перешагнул Границу, и о тех, кто скоро перешагнет ее: о Гошиной маме, о Павле Васильевиче, о Майке, об Арде Алурине; о живых, о мертвых и о мертвых мертвых, — и на мгновение видит всех этих людей, видит жизнь каждого из них: от первого рождения до последней смерти, единую нить, тянущуюся через бесконечное число границ, от рождения живыми — к рождению мертвыми, потом — к новой смерти, потом — к рождению мертвыми, а потом — к следующей смерти, и так — без конца, без предела. И на секунду ей кажется, что у нее в голове помещается вся эта невозможная бесконечность, этот немыслимый корень из минус единицы, этот единый мир, в котором неважно — живой человек или мертвый, потому что в этом мире нет ни человека, ни смерти, а только бесконечная жизнь, длящаяся сквозь множество рождений и смертей.
Некоторое время они сидят неподвижно над догорающим костром. И только когда Зиночка вытрет слезы и начнет собирать разбросанные вокруг костра вещи, замечают, что одна из растревоженных искр сумела пролететь чуть дальше, чем другие, и приземлиться на лежащий рядом лист бумаги. Искра прожгла дыру — не слишком большую, чтобы бумага вспыхнула, но достаточную, чтобы полностью уничтожить ту часть карты, по которой был проложен их маршрут.
6
— Значит, так, — говорит Марина, — главное — не паниковать. Если уменьшить порции, еды нам хватит на неделю как минимум — а то и больше. За это время мы либо выйдем к этому озеру, либо добредем еще до какого-нибудь жилья. К тому же здесь полно ягод.
— А еще мы можем охотиться, — говорит Лева.
— Да, если будет совсем плохо — будем охотиться, — кивает Марина, — но я думаю, это не понадобится.
— Какое охотиться? — нервно смеется Зиночка. — Чем охотиться? Колышком от палатки?
Обхватив колени руками, она сидит на большом валуне, покрытом извилистым орнаментом лишайника. Марина старается не смотреть в ее сторону — мало того что спалила карту, так еще все время ноет! Мы все здесь погибнем! Нас никто не найдет! О нас все забыли! Тьфу.
— Вообще-то у нас есть оружие, — мягко говорит Гоша, — вы, Зинаида Сергеевна, просто не в курсе. На белок им, правда, не поохотишься, но медведя завалить — запросто.
— Это правда, — говорит Зиночке Ника, — у нас действительно есть пара боевых пистолетов.
— Да, совершенно случайно, — кивает Марина, — кроме того, у нас совершенно случайно есть еще разные другие приборы. И если мы вспомним, зачем мы сюда пришли, то как раз сейчас самый подходящий момент пустить их в ход.
— Я с дэдоскопом вчера весь день ходил — ничего, — говорит Лева.
— Может, он не определяет точки бифуркации? — спрашивает Марина.
— Нет, я точно помню — было написано, что дэдоскоп годится. Потому что по своей природе эти бифуркационные точки все равно что-то вроде дыр в Границе.
— Понятно, — кивает Марина, — значит, продолжай искать.
Правильно говорил Павел Васильевич — командир отвечает за всех. Вот теперь она, Марина, и оказалась таким командиром — и больше всего ее потрясло, как легко это приняла Зиночка. Вот если бы она только не ныла — все вообще было бы отлично.
— Значит, поделим обязанности. Лева занимается дэдоскопом, Гоша пытается разобраться, где север, где юг, и следит, чтобы мы не сбились с пути. Ника и Зиночка, то есть Зинаида Сергеевна, готовят еду и собирают ягоды. Все ясно?
Ребята кивают, и Марина добавляет про себя: а я пытаюсь что-нибудь придумать, чтобы мы в самом деле здесь не сгинули.
Два дня назад пейзаж поменялся. Вместо леса — бесконечная равнина, поросшая редкими карликовыми березами и кустами черники. Мхи под ногами сменились лишайниками: огромные замкнутые кривые, опоясывающие валуны и скалы. Тоже — красные, белые, бурые. А еще — зеленые, всех оттенков зелени, от тускло-елового до ярко-изумрудного. Издалека лишайники напоминали пятна плесени, но под ногой опять превращались в доисторический лес.
Гигантские камни громоздятся террасами, налезают друг на друга, внезапно обрываются под ногой — и вот вместо упругого равномерного шага приходится прыгать, словно по ступеням инопланетной лестницы, не приспособленной к человеческой анатомии. Да, идти стало трудней, но Лева говорит, что помнит — только так можно выйти к берегу моря. А ближайшая бифуркационная точка, отмеченная в файле Гошиной мамы, как раз и находится на берегу.
