– Этот парень ненормальный, – сказал Рэй, агент по недвижимости. – Не знает, чего он хочет.
Отныне для Уэста существовала только Долина. Ему некуда было больше идти. Другие места стали иллюзорны. Слушая его трёп, появлялось жуткое ощущение, что мест, типа Милуоки, в помине не существует. Слегка оправившись, Уэст отправился освидетельствовать овечьи пастбища, пятнадцать долларов за акр в Арканзасе. Вернувшись в Долину, принялся строить в кредит дом. Тут что-то неладное стряслось у него с почками и тело стало переполняться мочой. Мерзким запахом мочевины несло от кожи, даже от дыхания. «Уремическое отравление», – констатировал врач, как только въевшийся в стены комнаты запах мочи ударил ему в ноздри. У Уэста вскоре начался припадок, и он умер. Его жене осталась куча обменных векселей между Долиной и Милуоки, она ещё лет десять будет с ними маяться.
Всё худшее в Америке сконцентрировалось в Долине и окаменело. Во всем районе нет ни одного приличного ресторана. Местную еду могут вынести только те люди, которые не чувствуют вкуса того, что едят. Ресторанами в Долине занимаются не те, кто готовит пищу или поставляет продукты. Их открывают те, кто решили, что «люди жрут всегда», следовательно ресторан – выгодное дельце. В их заведении непременно будет стеклянный фасад, чтобы всё просматривалось с улицы, хромированная арматура. Кормят отвратительной штатовской ресторанной жратвой. И вот владелец сидит в своём ресторане, глазеет на посетителей, в глазах его тоска и недоумение. Во всяком случае, ему уже не хочется возиться со своей забегаловкой, ведь теперь он даже не делает деньги, а просто сидит и смотрит…
Куча людей сделала деньги во время и спустя несколько лет после войны. Хорош был любой бизнес, как хороши любые акции при растущем рынке. Они воображали себя хитрыми дельцами, тогда как на самом деле попали лишь в полосу удачи. Теперь же в Долине пошла чёрная полоса и на плаву остались только крупные воротилы. Экономические законы в Долине работают как формулы в высшей математике до тех пор, пока в дело не вмешается человеческая порода. Толстосумы станут ещё богаче, а остальные пойдут по миру. Крупные держатели акций вовсе не безжалостны, расчётливы или предприимчивы. Им не приходиться думать или что-то говорить. Всё, что надо делать, это тренировать ягодицы в перманентной упругости сидячего существования, а деньги сами плывут к ним в руки. Ты либо сливаешься с крупными акционерами, либо выпадаешь из игры и довольствуешься любой работой, которую они тебе бросают как кость. Средний класс прочно сидит на мели, наверх же поднимается один из тысячи. Крупные держатели суть зрители, мелкие фермеры – актеры. Актер разоряется, если продолжает играть, однако фермеру приходится это делать, иначе с него взыщет правительство за невыполненные денежные обязательства. Толстосумы владеют всеми банками в Долине, и, когда фермер разоряется, то банк забирает всё себе. Скоро в руках акционеров окажется вся Долина.
Она похожа на стол, где по-честному играют в кости, и игроки не могут повлиять на результат, проигрывая или выигрывая лишь по чистой случайности. Никогда не услышишь заявлений типа: «Так и должно было случиться», – здесь так говорят только о смерти. Событие, которое «так и должно было случиться» может быть плохим или хорошим, но вот оно есть, и о нём нельзя сожалеть или как-то по-своёму истолковать. Поскольку всё, происходящее в Долине, кроме смерти, случайно, обитатели вечно цепляются за прошлое, как будто двигаясь вперед, заключают двухдолларовое пари на приход обратного поезда. «Надо было остаться на тех ста акрах в низине; надо было сдать им нефтяной участок в аренду; надо было выращивать хлопок вместо помидоров». В Долине вечно скулят себе под нос, наполняя её атмосферу непрерывным перетиранием повседневного сожаления и отчаяния.
Когда я там появился, у меня всё ещё тянулся постлечебный отходняк. Ни аппетита, ни энергии. Единственное, чего хотелось, так это спать… Я и дрых
– 12-14 часов в сутки. Совершенно случайно удалось купить две унции парегорика… Запив их парочкой дураколов, чувствовал себя нормально несколько часов. Когда покупаешь Пи Джи, приходится расписываться за покупку, а засвечивать аптеку мне ой как не хотелось. Прежде чем аптекарь просечет фишку, нужно успеть купить как можно больше. В противном случае он пошлет тебя или взвинтит цену.
У меня появился компаньон – приятель по имени Эванс. Надо было купить машинное оборудование, нанять фермера и приступить к сбору хлопка. Под него у нас было на двоих сто пятьдесят акров. Если поле хорошее, то с каждого акра можно собрать кипу хлопка, а каждая, судя по штатовским ценам, оценивалась в сто пятьдесят долларов. Таким образом, гросс тянул на двадцать два куска. Всю, собственно работу, делал фермер. Мы же с Эвансом через каждые несколько дней приезжали посмотреть, как там наш хлопок. На просмотр уходило около часа – поля были разбросаны вокруг Эдинбурга в низинах, почти у самой реки. Особого смысла в инспекции не было, поскольку ни один из нас не знал азов этого дела. Мы просто катались по округе, чтобы убить время до пяти часов, когда начинали пить.
Каждый день в доме Эванса собирались пять или шесть завсегдатаев. Ровно в пять кто-нибудь бил в жестяную кастрюлю и орал: «Пора выпить!» – и остальные подскакивали как кулачные бойцы при звуке гонга. В целях экономии, мы сами делали джин из мексиканского спирта. Смесь этого джина с Мартини была на вкус ужасна, и в коктейль добавляли кусочки льда, иначе бы пришлось пропускать его теплым. В жару я не могу пить даже хороший мартини, так что готовя напиток-тянучку приходилось изголяться с сахаром, лимонами, сельтеркой, добавляя ещё щепотку хинина, дабы создать отдаленный прообраз джина с тоником. Здесь, в долине, о хинной воде вообще никто не слыхивал.
Всё лето стояла превосходная погода для хлопка. Жарко и сухо, день за днём. Сбор начали после четвертого июля и к первому сентября (крайний срок) – всё было готово. Вопреки правилам, мы особенно не прогорели. Крупные производственные расходы и траты на оправдание собственного существования (по моим подсчётам, каждый месяц в этой Долине обходился мне в семь сотен; и это без машины и прислуги) съели большую часть прибыли. Тут я решил, что пора отсюда сваливать.
В начале октября пришло письмо от моих поручителей, извещающее о предстоящем, через четыре дня, рассмотрении моего дела. Я звякнул Тайджу:
– Не обращай внимания. Я добьюсь отсрочки, – заверил он.
Спустя несколько дней я получил его письмо, где говорилось, что он получил трехнедельную отсрочку, но сильно сомневается в возможности ещё одной. Я дозвонился до него и сказал, что собираюсь в Мексику.
– Отлично, – голос Тайджа звучал неестественно бодро. – Развлекайся эти три недели на полную катушку, только к началу суда поспей.
Я поинтересовался насчёт дополнительной отсрочки.
– По правде говоря, вряд ли. Не получается у меня с судьей сойтись. Язва его замучила.
Я решил по приезде в Мексику искать зацепки, чтобы там и остаться.
* * *
Как только я очутился в Мехико, сразу принялся искать джанковые мазы. По крайней мере, всегда был насчёт этого начеку. Я уже говорил, что умею вычислять джанк-ареалы. В первую же ночь, бродя по Долорес-стрит, наткнулся на компанию китайцев-джанки, стоявших напротив кабака «Эксквизито Чоп Сьюи». С китайцами трудно иметь дело. В бизнесе они по-настоящему признают только другого китайца. Я прекрасно знал, что завязываться с этими типами на купле-продаже значит попросту терять время.
