Аттикус покачал головой. Трудно было поверить в то, что он сейчас слышал. Он и хотел бы, но логика восставала против.
О'Ши лучезарно улыбнулся.
— Послушайте, Аттикус. Неужели вы не понимаете, что это означает? Я не думаю, что ваша дочь умрет. По крайней мере, не Кронос станет причиной ее смерти. Это существо по некой причине, возможно нуждаясь в своеобразном временном симбиозе, заглатывает людей, держит их некоторое время в своем чреве, а потом выплевывает живыми, как кошка выплевывает комок шерсти.
Аттикус почувствовал, как начала рушиться стена неверия, и вновь ощутил надежду. Уже одно то, что Джиона была все еще жива внутри Кроноса, позволяло предположить невозможное. Тревоги и страхи уступали место облегчению, которое готово было овладеть его рассудком, но тут он вспомнил одну фразу из сказанного лжесвященником:
— Что вы имели в виду, когда сказали: «По крайней мере, не Кронос станет причиной ее смерти»? Вы намекаете, что она все равно умрет?
Улыбка снова сошла с лица О'Ши.
— Полагаю, это зависит от нас. — Он посмотрел в глаза Аттикусу. — Поймите: я достаточно хорошо изучил Тревора Манфреда. Он ни за что не прекратит охоту на Кроноса. Когда он начинает какое-то дело, он обязательно его завершает. Он убьет Кроноса, и я сомневаюсь, что перед этим попытается спасти вашу дочь.
— Но мы же все ему объясним, — сказала Андреа. — Он нас послушает. Должен послушать.
О'Ши только пожал плечами:
— Ну, дело ваше.
Аттикус смотрел на изображение Левиафана, мысли же его были заняты одним: как спасти Джиону? Никто из смертных не смог бы остановить его, когда он так жаждал мести. Теперь же и сам Господь не помешает ему спасти дочь. А если теория О'Ши справедлива, то Бог будет на его стороне.
42
На борту «Титана»
После того как Аттикус принял решение, они с Андреа осторожно пробрались в его апартаменты. По рекомендации О'Ши, поговорили немного о том, как прекрасно вечернее небо в открытом океане, чтобы ни у кого не возникло подозрений в отношении причин, побудивших их покинуть каюту. Они говорили также о Джионе и о том, как надеются они на помощь Тревора. Ни единого дурного слова не было произнесено в его адрес. Весь разговор казался таким веселым, полным надежд… и липовым — предназначенным для того, чтобы убедить взбалмошного хозяина в отсутствии у них бунтарских намерений.
Когда темнота сгустилась над заливом Мэн, Аттикус погасил все лампы, за исключением единственной, в ванной. Это позволило им обоим расслабиться. В почти полной темноте даже самая лучшая камера не смогла бы зафиксировать их действия. По словам О'Ши, следящие камеры не были оборудованы инфракрасной оптикой для съемок в темноте. Поэтому Аттикус и Андреа спокойно занимались своими делами, не опасаясь слежки. Но чтобы их не подслушивали, приходилось говорить шепотом… или — почему было бы не создать фон?
Из стоящего у кровати проигрывателя раздавались громкие звуки баллады саксофониста Кенни Джи. Они хотели послушать какую-нибудь радиостанцию, но так далеко от берега поймать ничего не удалось. Диск Кенни Джи был лучшим, что они нашли в отвратительной коллекции, хранившейся в шкафчике у кровати. Аттикус хотел даже сходить к О'Ши и попросить диск роллингов, но подумал, что у техно-гика и лжесвященника музыка, скорее всего, хранится на жестком диске в виде скачанных из Интернета mpЗ-файлов, а не на фирменных CD-дисках. В колонках, разрывая барабанные перепонки, надрывался саксофон, уступив затем место более спокойным джазовым мотивам.
— Пожалуйста, Боже, убей меня, — взмолился Аттикус, уверенный, что не выдержит этой какофонии.
— Не так уж это и плохо, — возразила Андреа, с наслаждением растянувшись на простынях. Помимо разговоров ни о чем они также уделили внимание ранам друг друга. Прикладывали поочередно завернутый в марлю лед, осторожно поглаживали их, но не более того. Ничего такого, что выходило бы за рамки отношений врача и пациента. За ними почти наверняка следили, и уж точно все происходящее в комнате записывалось.
Но когда Аттикус выключил весь свет, оставив его только в ванной, и спальня погрузилась почти в полную темноту, они расположились на кровати, ожидая, что скоро сон сморит их. Однако они не спали, а говорили. Сперва о Джионе, затем об Абигейл. Когда Андреа заплакала, Аттикус громче врубил музыку. Хотя Кенни Джи не совсем подходил к данной ситуации, это было лучше, чем позволить возможным соглядатаям позубоскалить над чужим горем.
Аттикус обнимал ее, а Андреа рассказывала об Абигейл. Как здорово она играла на пианино, какой бывала забавной, когда танцевала, и как любила баскетбол. Они были очень близки. Мать-одиночка и дочь шагали по жизни бок о бок. Но год назад какой-то идиот выпил лишнего и решил прокатиться на машине. Он не остановился на знаке «Стоп», врезался в припаркованные машины, а затем вылетел на тротуар, сбил Абигейл и, даже не затормозив, помчался дальше. Автомобиль, как выяснилось, находился в угоне, а самого негодяя так и не нашли.
Наряду с глубоким сочувствием ее потере Аттикус ощутил стыд. Андреа постигло горе не меньшее, чем его, но она выстояла и продолжала жить. Он был готов погибнуть, лишь бы осуществить свою месть, Андреа же, оплакав свою потерю, вернулась к благородной миссии по спасению людей.
Аттикус нежно перебирал пальцами пряди ее волос, и Андреа, успокоившись, всем телом прильнула к нему. Несколько минут они лежали обнявшись, не проронив ни слова, слушая саксофон Кенни Джи, пока Аттикус не понял, что больше ему этого не вынести.
Нарушив молчание, он почувствовал, что и Андреа ожила. Она коснулась самого тяжелого момента в своей жизни и, выложив это Аттикусу, не только облегчила душу, но и каким-то образом восстановила существовавшую между ними связь. Поначалу Аттикус не мог поверить, что его любовь к Андреа могла вернуться так скоро. Он боялся, что возродившиеся чувства явились лишь результатом испытанных ими потерь и отчаяния. Но теперь он знал, что Джиона жива, и с этой надеждой пришло страстное желание быть рядом с Андреа.
— Знаешь, — произнесла Андреа, — когда в первый раз я тебя нашла…
— На «Титане».
Андреа вздохнула:
— Когда ты… когда я вытащила тебя с яхты…
— Ах да: яхта, яхта.
Аттикус не совсем понимал, к чему она клонит, но оторвал голову от подушки и оперся рукой, давая Андреа понять, что он слушает. Она говорила, а он продолжал поглаживать ее руку.
— Когда я тебя нашла, ты был мертв.
Аттикус почувствовал, как в горле внезапно возник ком, словно раковая опухоль.
— Когда я перевернула тебя и увидела твое лицо, во мне что-то переменилось. И стена отчуждения, которую я воздвигла после смерти своей малышки, мгновенно рухнула. Мне потребовалась минута, чтобы вытащить тебя с того света. Знаешь, поначалу я всерьез думала, что ты возненавидишь меня за то, что я не дала тебе умереть. В твоем голосе было столько муки и боли. Я спасла тебя, а это значило, что тебе придется жить с этой болью всю оставшуюся жизнь. Вот почему я не рассказывала тебе этого раньше. Но сейчас… я просто подумала, что ты должен знать. Я… я не хочу тебя потеря…
