Если он и в самом деле к ним подойдет, они убьют его из-за одних только туфель. Джим знал: он слишком слаб, чтобы дойти до Шанхая, не говоря уже о тех бесчисленных опасностях, которые подстерегают его по пути. Скрывшись за дотом, он пошел в сторону знакомых и оттого казавшихся безопасными мест в районе аэродрома Лунхуа. До западной оконечности аэродрома было не более полумили — сплошная крапива и дикий сахарный тростник, с вкраплениями сброшенных топливных баков и фюзеляжей от сбитых самолетов. Между торчащими в небо ржавыми хвостами самолетов видна была белая взлетная полоса — когда не пропадала, растворившись в раскаленном полуденном мареве.
Стадион остался позади. Дорога была — прямой пустой меридиан, который бежит себе вокруг планеты, а планету война отбросила прочь, за ненадобностью. Джим шел по обочине, перешагивая через разбитые деревянные башмаки и тряпки, брошенные британскими заключенными на последней сотне ярдов пути к стадиону. По обе стороны от него были разбитые бомбежкой траншеи и доты, мир непролазной грязи. На краю заполненной водой танковой ловушки, среди покрышек и патронных ящиков, лежал труп китайского солдата, похожий на взорвавшийся бак с краской: оранжевая форма разошлась на вздувшихся плечах и ягодицах по швам, и кожа сквозь них маслянисто поблескивала. У дороги прикорнула упряжная лошадь с содранной с боков шкурой. Джим заглянул под ребра, в объемистую грудную клетку: а вдруг там крыса.
Он сошел с дороги, когда она свернула на восток, к порту в Наньдао, выбрался на земляную насыпь вдоль ирригационного канала и пошел через затопленные рисовые поля. Даже здесь, в миле к западу от реки, топливо из разбитых сухогрузов просачивалось по ручьям и каналам и покрывало залитые водой поля сияющей радужной пленкой. Джим передохнул на окружной дороге у аэродрома, потом перелез через проволоку и пошел к ближайшему заброшенному самолету. Вдали, на той стороне летного поля, громоздились возле пагод зенитной вышкой разрушенные бомбардировщиками мастерские и ангары. Среди разбитых самолетов бродили несколько японских механиков, но китайцы-старьевщики все куда-то подевались, явно испугавшись странной здешней тишины. Джим прислушался, пытаясь уловить знакомый звук ножовки по металлу или кусачек, но воздух был пуст, как будто дикая ярость американских бомбежек на долгие годы вперед изгнала из этих мест любые звуки.
Джим остановился под хвостовым оперением истребителя «Зеро». Сквозь крылья уже успел прорасти дикий сахарный тростник. Пулеметные очереди сорвали и обожгли с лонжеронов фюзеляжа металлическую кожу, но даже и ржавая эта скорлупа хранила в себе все очарование тех великолепных машин, за которыми он когда-то следил с балкона актового зала, как они взмывают в небо с той самой взлетной полосы, которую он помогал строить. Джим дотронулся рукой до похожих на оперение стрелы лопаток звездообразного двигателя и провел рукой по искореженной лопасти винта. Из радиатора масляного охладителя сочился гликоль, покрывая весь самолет розовой пунктирной паутиной. Он встал на основание крыла и посмотрел в кабину, на нетронутую приборную панель с датчиками и колесиками настройки дифферента. От этих дросселей и рычагов выпуска шасси веяло невероятной печалью, и даже от обычных заклепок, вбитых в металл неизвестной японкой на сборочном конвейере завода «Мицубиси».
Джим бродил меж сбитых самолетов, которые, казалось, плыли по зеленому морю крапивы, и — один за другим — снова отправлял их в полет. От всей этой бесхозной красоты у него закружилась голова, и он сел отдохнуть на хвост «Хаяте». Он смотрел на небо над Шанхаем и ждал американцев, которые начнут садиться на аэродром Лунхуа. Он ничего не ел уже два дня, но голова у него была совершенно ясная.
— …а-ах …а-ах.
Этот звук, глубокий выдох, полный отчаяния и ярости, пришел откуда-то с края поля. Прежде чем Джим успел спрятаться, крапива за ближайшим «Зеро» зашевелилась. Футах в двадцати от него на летное поле вышел японский летчик. На нем был обычный мешковатый летный комбинезон с нашивками особого штурмового отряда на рукавах. Он был безоружен, но в руках у него был выдернутый из ограждения сосновый кол. Он резко, на выдохе, рубил крапиву и раздраженно оглядывался на ржавеющие самолеты, так, словно пытался усилием воли заставить их вернуться в строй.
Джим пригнулся что было сил, надеясь, что выцветшая камуфляжная раскраска «Хаяте» хоть как-то его спрячет. Он заметил, что этому летчику, офицеру, не было еще и двадцати: не успевшее оформиться лицо, мягкие линии подбородка и носа. По землистому цвету лица и выпирающим костяшкам на запястьях Джим понял, что летчик находится на той же стадии голодного истощения, что и он сам. Вот только глубокие гортанные выдохи были как у взрослого мужчины, как будто при вступлении в отряд камикадзе ему в качестве особого поощрения выдали легкие и глотку другого летчика, постарше.
— …ы-ых…
Он заметил Джима на хвосте «Хаяте» и несколько секунд молча смотрел на него сквозь высокие стебли крапивы. Потом развернулся и продолжил свой гротескный обход летного поля.
Джим смотрел, как он рубит сахарный тростник, быть может, расчищая место для посадки геликоптера. Может быть, в ответ на американские атомные бомбардировки японцы приготовили какое-то секретное оружие, высокоэффективный реактивный истребитель, которому будет нужна куда более длинная взлетная полоса, чем здесь, в Лунхуа? Джим ждал, что летчик вот-вот подаст сигнал часовым возле пагоды. Но японец по-прежнему ходил от одного сбитого самолета к другому. Потом остановился, покачал головой, и Джим вдруг снова вспомнил, что лет этому пилоту совсем немного. В начале войны, да наверняка еще и несколько месяцев тому назад, он учился в школе и прямо со школьной скамьи угодил на ускоренные летные курсы.
Джим встал и пошел через крапиву к жухлой траве на краю летного поля. Он шел следом за японцем, ярдах в пятидесяти, и остановился, когда летчик задержался у поврежденного «Зеро», чтобы подергать рули высоты. Он подождал, пока тот снова тронется в путь, и опять пошел следом, даже не пытаясь прятаться и старательно всякий раз ставя ногу в свежий отпечаток армейского башмака.
Весь следующий час они бродили вдоль южного периметра аэродрома, молодой летчик с мальчиком в кильватере. Из летнего марева выплыли бараки и спальные блоки лагеря Лунхуа. Вдалеке, на той стороне летного поля, грелись на солнышке возле сгоревших ангаров японские механики. Летчик видел, что Джим идет за ним следом, нони разу не сделал попытки позвать своих. И только когда в поле зрения показалась огневая точка с двумя охранявшими ее солдатами, японец остановился и жестом подозвал Джима к себе.
Они стояли у ржавого самолета, от которого старьевщики уже успели отпилить оба крыла. Летчик с шумом втянул в себя воздух, явно смущаясь терпеливого взгляда Джима: как старшеклассник, вынужденный обратить внимание на восторженного шкета, класса на три младше, чем он сам. Несмотря на молодость, он, казалось, уже успел довести себя до последней степени совершенно взрослого чувства отчаяния. От полуразложившегося трупа китайского кули, который угнездился в зарослях сахарного тростника, среди топливных баков и двигательных блоков тучей взвились в воздух мухи. Они кружили у лица летчика, они стучались о его губы, как нетерпеливые гости в ожидании банкета. Они были очень похожи на тех мух, что ползали по лицу мистера Макстеда. Неужели они догадывались, что этот летчик уже давно должен был погибнуть, направив самолет на американский авианосец возле острова Окинава?
