Наклон крыши, к моему облегчению, оказался не очень крутым. На высоте я никогда не чувствовал себя комфортно, и, хотя карниз находился всего в тридцати футах от земли, мысль о том, что я могу свалиться, приводила меня в ужас. Мне стало значительно лучше, когда я совершил рискованный маневр, перебравшись с верхней ступени лестницы на конек крыши, и нащупал под собой прочную ребристую сталь. Медленно и крайне осторожно, опасаясь, что крыша вот-вот провалится, я пополз на животе к ближайшему окну.
В тот момент, когда я заглянул внутрь, по насыпи гулко прокатился поезд. Я вздрогнул от неожиданности, сполз на пару футов вниз и чуть не выронил камеру. Приподняв голову, я увидел семь вагонов – мелькающие полосы желтых огней посреди ночной мглы.
Моей задачей было добыть улики, а не изучать мотивы. Я не знал, зачем Ральф приехал на этот заброшенный склад, не знал ни имени его компаньона, ни какого рода отношения их связывали. Я не имел ни малейшего представления, для чего они привезли высокого, худощавого, хорошо одетого мужчину, связали ему запястья и подвесили на перекладину.
Я привинтил к камере телевик и сделал первый снимок: муж Эми впечатывает кулак в живот мужчины; сообщник стоит в паре ярдов от них и посмеивается; голова жертвы упала на грудь. Фотоаппарат позволил мне абстрагироваться от сцены. Я говорил себе: это работа.
Но стоило отложить камеру, как на меня обрушилось все – и боль жертвы, и жестокость Ральфа, и собственное бессилие. Я полностью сконцентрировался на деталях сцены, старался удержать равновесие и снимал голые факты. На потолке склада висела мощная лампа, свет ее вычерчивал на бетонном полу небольшую арену. Ральф стоял в полумраке, на краю светового круга, и курил сигарету. Его неказистый сообщник оказался намного ниже ростом и с большой лысиной. Он непрестанно ходил вокруг пленника и останавливался лишь для того, чтобы замахнуться на него или ударить. В правой руке он держал яркую зеленую папку, постукивал по ней толстым указательным пальцем и временами помахивал ею перед лицом жертвы. Судя по слабым отголоскам и движениям головы, он громко орал, но толком я ничего не слышал. Диктофон оказался бесполезен. Затем я увидел, как сообщник отшвырнул папку, и ее содержимое высыпалось на бетон, словно на пол плеснули белой краской. После этого он разул мужчину, снял с него носки, ушел в полумрак и вернулся с тяжелым железным прутом. Вторая фотография: сообщник бьет пленника прутом по голым ступням; жертва выгибается и запрокидывает голову; кляп изо рта выпадает.
В круге света появляется Ральф с улыбкой на лице. Я ощутил наплыв ужаса, унижения и страха. Третий кадр я сделал через мгновение: Ральф гасит окурок о запястье левой руки жертвы. Отсняв двенадцать кадров, я сменил пленку и сделал еще столько же. Я мог смотреть на происходящее только через объектив. Мне требовался щит от чужой боли.
В эту ночь мне открылось, что человеческое тело в действительности гораздо уязвимее, чем я себе представлял. Я увидел, что конечности гнутся, словно пластик, кости ломаются с помощью простейших предметов, а зубы выбиваются одним ударом кулака. Я узнал, что тело настолько податливо, что нож режет его под небольшим нажимом, и настолько чувствительно, что малейший нагрев заставляет его корчиться. Если приложить достаточно силы, с телом можно делать абсолютно все. А жизнь из него можно выбить одним-единственным ударом.
Мне так и не удалось уберечься от боли. Она оказалась слишком сильна. Вылетела с духом жертвы, прошла сквозь оконное стекло, просочилась в линзу объектива, нашла трещину в моем панцире и тайком пробралась в душу.
Там она и по сей день.
Одна голова хорошо, а три лучше
Смерть ждал меня на лестнице у склада, держа в руках вожделенную мечту садомазохиста – длинный кожаный поводок с тремя шипованными ошейниками.
– Для чего это?
– Ступай за мной, – ответил он с таинственным видом.
– Подождите, – остановил я его, – сначала скажите мне правду.
Он обернулся и приподнял брови.
– Только честно. Как я выгляжу?
– Ну, в общем-то, не ахти, – ответил он, нахмурившись.
Мы спустились по лестнице, свернули в узкий коридор, затем направо и двинулись к моей комнате. В конце коридора находилась деревянная дверь со стеклом из цветной мозаики, основным мотивом которой был оскаленный череп. За дверью открывался небольшой лестничный пролет, далее – большой запущенный сад. Лестница, зеркальное отражение той, что у фасада здания, делала виток к подвалу, но мы проследовали дальше, через травяные заросли, по гравиевой дорожке. Она вела к строению, которое издалека показалось мне маленьким сараем. Смерть придержал меня у высокой железной калитки – прямо за ней начиналась дорога к дальнему лугу.
– Стой здесь, – приказал он. – Делай что хочешь, только не кричи и не размахивай руками. А то он нервничает.
Он обрулил ствол дуба и скрылся в зеленой гуще.
Залаяла собака. Затем еще одна. Им возразила третья, рыча и огрызаясь. Я слышал, как Смерть пытается их утихомирить. Но собаки продолжали яростно пререкаться.
В глубине сада шуршали и гнулись заросли, словно некое массивное животное прокладывало ко мне путь.
Повисла гнетущая тишина.
Я подергал калитку. Та не поддавалась.
– Она заперта, – пояснил Смерть.
Я обернулся и увидел его на краю поляны, заросшей высокой травой. Левой рукой он поигрывал маленьким серебристым ключом от автоматического замка, в правой – держал поводок. На конце поводка сидела самая жуткая тварь, которую я когда-либо видел.
Это был пес, но такой огромный и странный, что ни одна собака из тех, на кого я натыкался в поместьях сильных мира сего, не могла с ним сравниться. Породу я тоже не распознал. Туловище гладкое, черное и мускулистое, как у ротвейлера, однако ноги гораздо мощнее, как у добермана, а на морде – немая мольба гончей. Вдвое выше самого высокого ирландского волкодава, пес с такой силой натягивал поводок, что тот звенел, словно стальной канат подвесного моста. Но самая странная и жуткая его черта, существование которой я сразу отверг, потому что так не бывает, тем не менее, оказалась самой очевидной.
У пса было три головы.
– Это Цербер, – сказал Смерть, поглаживая зверя по спине. – Сегодня он пойдет с нами на задание. Ты нам поможешь, песик? О да, поможешь.
Песик поднял две крайние головы навстречу протянутой руке Смерти, две мощные черные пасти разверзлись, и обнажились два влажных красных языка. А средняя голова, рыча, пристально меня изучала, затем громко залаяла.
– Не обращай внимания. Он ласковый, как котенок. Вот, гляди.
Смерть словно прочитал мои мысли и обнаружил, чего мне больше всего не хочется. Он отстегнул ошейники и спустил с поводка своего питомца. Я притворился мертвым и застыл на месте. Пес с разбегу бросился мне в ноги, срикошетил к калитке, стремглав помчался в заросли травы, загребая когтями гравий, на полпути развернулся, налетел на дерево, потом на стену, как взбесившийся пинбольный шарик. Хаотическое движение завершилось у ног Смерти, где пес послушно уселся. Чешуйчатый хвост лупил по торчащему из земли корню, три головы часто дышали в унисон, три языка подергивались, словно причудливое алое желе. Смерть снова пристегнул поводок и поочередно погладил каждую голову.
