Сам командующий, молчаливый и сосредоточенный, все время находился на шканцах флагманского «Твердого», намертво вцепившись руками в перила ограждения. То и дело вице-адмирал с тревогой оглядывал горизонт, выискивая среди бушующей стихии мачты своих кораблей. Пока все были целы, но тревога не покидала ни на минуту.
— И за что ж нам болтанка такая, Дмитрий Николаич?! — кричал ему, пытаясь перекрыть вой ветра, командир «Твердого». — Мало ли вынесли за все эти годы, так напоследок еще и в бурю угодили!
— За грехи даются людям бури сии! — передергивает плечами Сенявин. — Да эта не по адресу попала! Не мы в бегстве нонешнем виновны!
— Так в столичных кабинетах бурь-то не бывает! — снова кричит
— Это уж точно! — соглашается командующий.
В этот момент огромная волна буквально кладет «Твердый» на бок, и вице-адмирала с капитаном обдает с головы до ног водой.
— Вот черт! — сокрушается Митьков. — Теперь насквозь мокрый, а у меня ревматизм!
Сенявин не отзывался. Он снова и снова осматривал горизонт: все ли целы? Пока вроде бы все, но тревога не убывала. Главнокомандующий, как никто иной, знал, что корабли страшно изношены непрерывным многолетним плаванием без должного ремонта. Выдержат ли они столь яростный разгул стихии?
В промежутках между валами оба наскоро хлебали обжигающий чай пополам с коньяком, чтоб приободриться и хоть немного согреться.
В надежде удержаться на достигнутой широте Сенявин решает отойти подальше в океан и избавиться там от сильного противного течения. Но это помогало мало. Вскоре на «Рафаиле» пушкой объявили, что у них повреждена бизань-мачта и корабль долго не сможет держаться в штормовом море. Паруса и снасти рвало у всех беспрестанно, то и дело под напором ветра ломало, как спички, реи и стеньги. Когда спали и чем питались люди, было вообще непонятно. Все это продолжалось не день, не два, а целых двадцать семь суток!
Из воспоминаний участника этого плавания мичмана Владимира Броневскога «Заключенный в каюте, находящейся в подводной части фрегата (на кубрике), будучи в висячей моей постели зашнурованным, несколько дней оставаясь без перевязки, раны мои, еще не закрывшиеся, расстроили здоровье, и воображению моему представлялись одни бедствия. Не имея возможности заняться должностью, которая избавила бы меня от печальных мечтаний, я каждый час посылал справляться, где мы находимся, и при слабом свете тусклого фонаря смотрел на разложенную предо мной карту. Скуку мою разделяли или лучше увеличивали лекарь и другой офицер, так же не занятый должностью. Они не могли сносить грозного зрелища бурного моря и в каждом колебании фрегата видели отверстый гроб. Крик работающих матрозов, хлопанье парусов, скрип всех членов приводили их в отчаяние. Страх одного из них увеличивался до того, что, на нашу беду, какой-либо камень или остров возникнет со дна моря, и мы в темную ночь на нем погибнем. Другой боялся кита и думал, что сие животное столь сильно, что может проломить и даже опрокинуть фрегат. Товарищи мои, будучи праздными и бесполезными свидетелями средств и усилий, употребляемых для выгодного направления фрегата, не понимая, что вокруг них делается, видя во всем беду, были не иное что, как самые жалкие страдающие существа. Сомневаясь во всем, заботясь о том, что не подлежало их власти и знанию, они ежеминутно трепетали от страха умереть здоровыми. Зависимость их от воли тех, которые не имели досуга толковать им причину каждого движении, конечно, в сие время была для них весьма прискорбна».
Только 26 октября ветер начал несколько стихать и показалось солнце. В полдень на «Твердом» определили обсервованное место.
— Широта 39 градусов 27 минут, расстояние от мыса Финистера 154 версты! — доложился командиру линкора штурман.
— Карту! — велел тот и, убедившись, что обсервованное место нанесено, поспешил с докладом к главнокомандующему. 26 октября был днем великомученника Димитрия.
Ветер к тому времени уже действительно поменялся на попутный. И теперь корабли, делая по восемнадцать верст в час, наверстывали расстояние, упущенное за месяц штормов.
Сидя за картой, Сенявин с Малеевым обдумывали, что делать дальше.
— Скорее всего, пока мы штормовали, война с англичанами уже началась, и соваться в Канал нам никак нельзя! — рассуждал флаг-капитан.
Главнокомандующий был с ним согласен:
— В Канале нас давно уже ждут крейсерские эскадры, от коих нам будет уже не отбиться.
— Что же в таком случае делать? — поднял глаза от карты Малеев.
— Будем держаться как можно дальше от европейских берегов. Попробуем обойти Англию с западной и северной сторон, а затем добраться до Норвегии и зазимовать в одном из ее портов!
— Рискованно! Выдержат ли корабли столь трудный переход?
— В том-то и вопрос! Но иного выхода я не вижу! В дверь салона постучали.
— Войдите! — бросил Сенявин. Вошел командир корабля.
— Дмитрий Николаевич! Ртуть в барометре необыкновенным образом понижается! Я уже распорядился, чтобы на фордевинде нести только рифленые марсели!
Главнокомандующий со своим флаг-капитаном тревожно переглянулись.
— Отдохнули, значит, малость, а теперь, видно, снова пришла пора кувыркаться! — вздохнул Малеев.
Сенявин промолчал и, взяв шляпу, поспешил на шканцы. Он еще не успел взойти по трапу, как небо померкло, сгустившиеся тучи опустились, казалось, к самому морю, солнце из ярко-желтого стало в миг черно-багровым. Все это предвещало скорый шторм, и шторм жесточайший!
— Сделать сигнал распространить линию, тщательно следить за сигналами флагмана и приготовиться к бури! — приказал Сенявин.
Минул еще какой-то час, и началось! Солнце исчезло, и наступила непроницаемая тьма. Одновременно вместо свежего зюйдового ветра ударил свирепый вестовый шквал. Море от дикого противодействия двух ветров в одно мгновение вскипело, и белизна огромных валов была единственным светом, который хоть как-то давал возможность оценивать обстановку. Еще мгновение, и в клочья разорвало паруса, где их не успели зарифить.
Из дневника плывшего на «Твердом» дипломата Павла Свиньина: «Нашла туча, заревел шторм с севера и смял прежний ветер. Порывы его были столь ужасны, скоропостижны и неожиданны, что эскадра наша была в большой опасности. Я случился на шканцах; силою бури забило меня под пушку, так что долго не мог я выкарабкаться; ветер не пускал меня встать на ноги. Какая тревога на корабле! Все в движении, все суетятся. К рулю приставлено двойное число людей, самых сильнейших и искуснейших. Матросы бегают по вантам крепить паруса, офицеры командуют в рупора, корабль то падает в пропасть, то возносится на гору. Страшно смотреть, как бедные матросы в сие время цепляются по канатам одними ногами, ибо руки их заняты делом. Нельзя без трепета видеть, как реи с ними вместе одним концом падают в море, а другим достигают небес, как ветер выдергивает из их рук паруса и разрывает на мелкие части…»
