Бриггс уселся за стол рядом с Ричардсоном, заставив того вплотную придвинуться к переборке. Сара села на краешек дивана рядом с Павлом, но ни к еде, ни к выпивке она не притрагивалась. Капитан быстро глянул на них карими, с зелеными искрами глазами и тоже потянулся к блюду с окороком. Но отдернул руку, откинулся назад и выпрямился:
— Не знаю, что и подумать. Если мы когда-нибудь доберемся до Гибралтара, мне придется потратить полгода, чтобы написать подробный отчет о нашем плавании. Исчез хронометр и секстант, разбит компас. Он валяется разбитым на корме у штурвала, а нактоуз сдвинут с места, по-моему ломом. Во время предыдущей проверки все было в порядке. Я посмотрел твою запись на грифельной доске и вспомнил, что не перенес ее в судовой журнал, — сказал Бриггс, повернувшись к своему помощнику.
Тот кивнул утвердительно, потом вытаращил на капитана глаза и перестал жевать — суть сказанного Бриггсом дошла до пьяного помощника капитана только сейчас. Он, как побитый пес, уставился сначала на Павла, потом на Сару, покосился на сидящего рядом с ним капитана и опустил глаза.
— Кто бы это мог быть, интересно? — язвительно, с нескрываемым подвохом проговорил Павел. — Неужели тоже я? Силой мысли, не иначе. А еще мне доступен редкий дар — перемещение предметов на расстоянии. И не только предметов. Или это была Амазонка — рассерженная первая хозяйка корабля? — Павел с трудом заставил себя замолчать.
Бриггс пристально смотрел на обнаглевшего «найденыша», и во взгляде капитана Павел легко прочел одно короткое слово, просьбу, а точнее, приказ: «Заткнись. Или будет хуже».
«Будет, будет», — обмен мыслями на расстоянии, к сожалению, не состоялся. Похоже, что представление достигло кульминации и вот-вот наступит развязка. А у зрителя в первом ряду, вернее, туриста, появился отличный шанс увидеть все своими глазами. И даже поучаствовать в спектакле лично.
— Фон Штейнен, все же это он, скотина, — пробормотал себе под нос Ричардсон, — я же приказал ему сидеть в своей каюте и не высовывать оттуда носу! — Оттого, что его приказ проигнорирован, помощник капитана пришел в сильное расстройство, грозившее перейти в аффект.
Но Бриггс нрав своего помощника знал прекрасно:
— Утром, Альберт, все утром. Сейчас мы наконец-то поедим, потом надо попытаться отдохнуть. Я буду дежурить первым, потом ты сменишь меня, или мы попросим нашего гостя помочь нам. — Бриггс мельком глянул на Павла.
— Конечно, с радостью, — согласился он и едва сдержался, чтобы не вызваться на дежурство первым, но решил промолчать. Пусть решают сами, а поспать немного все же придется, чтобы подойти к финалу свежим и полным сил.
— Ага, он поможет! Он тебе так поможет! — вновь взвился со своего места Ричардсон. — Он уже четверых один уложил. Да он с врачом заодно, я это только сейчас понял!
В это мгновение Павел в полной мере оценил предосторожность, проявленную Бриггсом. Капитан повернулся вполоборота, толкнул Ричардсона в грудь, и тот снова врезался затылком в доски переборки. И вынужденно притих, потирая рукой дважды раненное место.
— Патрик, не слушайте его, он пьян. Завтра, когда проспится, он будет извиняться перед вами. Пойдемте поможем Эдварду. Я думаю, что жаркое уже готово. — Сара схватила Павла за руку и потянула его за собой.
— Желаю приятно провести время! — проорал им вслед Ричардсон, а капитан отвернулся к столу и занялся окороком. И, кажется, налил себе еще виски: Павел услышал за спиной тонкий короткий звон стекла о стекло.
Сара остановилась так резко, что Павел не успел затормозить, он едва не врезался женщине в спину. И, чтобы не упасть, расставил руки и уперся ими в стенки коридора. Сара задрала голову вверх, тряхнула волосами и сказала, не оборачиваясь, глухим, странно спокойным голосом:
— Не обращайте внимания, Патрик. У Ричардсона бывают подобные припадки, но редко, очень редко. На «Ариэле» штурманом служил его младший брат, он исчез вместе с клипером и командой прямо во время очередной гонки. Все, кроме Альберта, знают, что их забрало море, и только Ричардсон отказывается в это верить. Пойдемте, камбуз находится рядом с кубриком, это недалеко.
И, подобрав подол длинного платья, побежала вперед. Павел ринулся следом за ней. По пути он успел заглянуть в распахнутую настежь дверь матросского кубрика. Павел даже чуть сбавил ход, чтобы рассмотреть все хорошенько, но в полумраке разглядеть успел немного, заметил только, что в помещении порядок, все вещи лежат на своих местах, а пол чистый. Койки матросов аккуратно заправлены, рундуки задвинуты под них, на растянутых тонких канатах развешены для просушки матросские робы. А на круглом столике в центре кубрика в глубоком деревянном блюде лежат курительные трубки — предмет гордости и особой заботы каждого моряка. Пересчитать их Павел не успел: Сара уже убежала далеко вперед, и из полумрака слышался только стук ее каблуков. И усилился волнующий запах жареного мяса — камбуз был уже близко. По полутемному коридору Павел бежал почти ощупью, но цель перед собой видел хорошо — отлично различимый на чернильно-мутном фоне ярко освещенный прямоугольник дверного проема. И силуэт женщины, застывшей на его пороге, — она словно споткнулась и замерла в неудобной позе или просто не решается перешагнуть через комингс.
— Что с вами? — выдохнул на бегу Павел и остановился рядом с Сарой.
Она закрывала собой обзор и смотрела то в переборку прямо перед собой, то на Павла, то себе под ноги — куда угодно, только не в сторону камбуза.
— Патрик, что с ним? Посмотрите, пожалуйста, — попросила она и вжалась в обшитую светлыми досками стену коридора.
— С кем? — Павел не сразу понял сути вопроса, сделал несколько шагов вперед и осмотрелся.
Кирпичная плита, на ней медный котел с кипящей водой, рядом небольшая блестящая кастрюлька, накрытая крышкой, и чайник. На стене над плитой в ряд развешена чистая посуда — сковородки, ковшики разного размера и большие кружки. Вдоль стен полно мешков, ящиков и бочек — с провиантом, не иначе. Вон в том, дальнем открытом ящике явно лежит лук, а в соседнем, кажется, морковь. В бочках, скорее всего, солонина — в девятнадцатом веке единственным средством консервирования таких скоропортящихся продуктов, как мясо и сало, была соль. Впрочем, это ситуацию почти не спасало, особенно при дальних переходах. Пересоленное мясо было почти несъедобным, тем более что из-за ограниченного количества воды на корабле его не удавалось вымочить в достаточной степени. Солонина в бочках приобретала своеобразный цвет красного дерева с прожелтью, а при дальнейшем хранении — коричневато-зеленоватый, и мясо начинало источать натуральный трупный запах. Павел вспомнил некстати, что впоследствии, когда появились консервы, матросы называли волокнистую говядину из банок «каболка» или «дохлый француз». Павел чуть скривился от отвращения и посмотрел сначала на полки, уставленные горшками и мисками, на колоду для рубки мяса, на поленницу дров, на перевернутый котел у переборки. Помещение настолько тесное и неудобное, что тут с трудом поместится один человек, и передвигаться он сможет только боком. У противоположной от плиты стены расположен большой, грубо оструганный кухонный стол, на нем лежат засыпанные мукой доски. А рядом с перевернутым низким табуретом, уткнувшись макушкой в ножку стола, скорчившись в три погибели, лежит кок. И не двигается, не отвечает на зов — словом, никак не реагирует на вторжение. И давно забыл о том, что ужин готов, — судя по запаху, мясо давно успело пригореть.
