Возле берега крутится несколько мелких водоворотиков. Подточенный водою берег козырьком нависает над чистым пустынным пляжем, грозя когда-нибудь с превеликим шумом рухнуть вниз.
Но сегодня очень тихо.
Сонное марево накрыло обе стороны границы, только в листве гудит потревоженный водяным зверьком рой кровососов.
С высоты птичьего полета можно разглядеть, как пологий берег, с узкой полосой прибрежных зарослей, постепенно переходит в холмистую равнину. По ней разбросаны поселения Консулярии псиоников, мятежного каленусийского северо-восточного сектора.
Арбел, новоявленная столица, еще не утратившая облик патриархального поселка, лежит за рекой – ее окраина чуть прикрыта дымкой. Горизонт очень близок, пологие холмы, формой напоминающие спящих собак, отгораживают вольное пространство равнины, что уходит в сторону Восточных гор.
Обманчиво необитаемая местность по ту сторону Таджо неотвратимо притягивает взгляд. Новички из расквартированных близ непризнанной границы жандармских частей подолгу всматриваются в дымку, холмы и густую зелень плакучих кустов. Позже привыкают и предпочитают коротать свободное время по-другому – город поблизости дает простор воображению и опустошает кошельки. Но ни клубы, ни зрелища, ни образцовые пивные заведения не могут до конца погасить тлеющий огонек тревоги. Не раз и не два будил сонные кварталы Мемфиса истошный полночный крик: «Псионики идут!»
«Пока не идут», – невозмутимо уточняет генерал жандармерии Крайф, когда его расспрашивают встревоженные штатские друзья, и хладнокровно пожимает плечами.
Жители верного Конфедерации берега – люди особого склада. Они охотно подшучивают над Департаментом, но никогда не смеются над псиониками – мешает страх, и робкие шутки вянут, не успев распуститься и прорасти колючками острот.
«Когда-нибудь они придут-таки», – лихорадочно соображает жандарм или горожанин. Первый, отслужив свой срок, со спокойной душой перебирается в переполненные благополучием сектора запада или юга. Второй, просыпаясь по ночам в холодном поту, мечтает наконец-то поправить неважные дела и скопить денег на переезд.
Таджо медленно-медленно течет в океан.
Мятежный берег равнодушно молчит – по ту сторону не очень торопятся.
Мемфис боится, аура страха порой истончается, уступая место почти естественной беззаботности, порой плотнеет, словно толстое покрывало. «Псионики идут!»
– Они ждут, когда мы расслабимся, – поясняет кто-то в уличном кафе.
Все прочие соглашаются – спорить с очевидной истиной не находится дураков. За шесть лет город потерял часть жителей, остались инертные или самые смелые.
– Эти фокусы не покатят. А если мы просто уедем на юг, то только поможем им.
За шесть лет в Мемфисе почти забыли, что когда-то псионик мог оказаться соседом, приятелем или сослуживцем. База пси-жандармерии между городом и берегом, словно привычная бородавка на носу. Без нее немыслимо лицо, оно теряет индивидуальность.
– На той стороне уже зарыли немало наших косточек. Только все без толку, мутанты остаются мутантами, – с мрачной иронией бросает ветеран подавления мятежа.
Собеседники смущенно умолкают.
Гаснет вечер, иллюзия покоя на короткое время окутывает город, чтобы потом уступить место кошмарам полуночного сна. Жандармская база следит за Таджо. Псионики вежливо молчат – не поймешь, то ли они есть, то ли их нет.
– А может быть, за рекой и нету никого? – шепчет одними губами новобранец на посту.
– Как же, как же, размечтался, – отвечают ему не без резона.
На той стороне и впрямь не безлюдно, просто мутанты меньше нуждаются в привычной для каленусийского берега технической мощи оружия. Если же заглянуть чуть подальше, за холмы, куда залетают порой речные птицы, то можно увидеть приземистый пункт наблюдения – в закрытом помещении, в хорошо сконструированном кресле сидит человек. Его бледное и отечное, без возраста, лицо запрокинуто, затылок лег на специальное изголовье, дряблые, почти без ресниц, веки опущены. Изредка они приподнимаются, и тогда можно разглядеть глаза человека – черные, живые искристые глаза сенса. Псионик-наблюдатель не спит – он в тишине и одиночестве следит за вражеским берегом Таджо – следит именно так, плотно закрыв глаза. Для него души людей и контуры предметов складываются в причудливую картину, недоступную простым смертным. Он сам рисует эту картину – медленно, мысленно, прямо на красноватом фоне закрытых век. Мазки, колорит и стиль воображаемого полотна не имеют для посторонних никакого значения – главное, что человек не только видит, но и предвидит опасность.
– Во мне умер художник и родился наблюдатель, – не без печальной иронии говорит он.
Время от времени Художника сменяет коллега, который молчалив, коренаст и едва разменял двадцать первое лето. Какую картину видит он – не знает никто. Оба они ждут. Чего? То ли попытки мести с той стороны, то ли собственного удара возмездия… Но за Таджо тихо, если не считать повседневной жизни жандармской базы и вечно настороженного Мемфиса.
– Я не забыл живые костры, я ничего-ничего не забыл. Когда-нибудь мы с ними сочтемся, – мрачно говорит коренастый парень.
Художник выставил непоколебимый ментальный блок, улыбается и чутко молчит – то ли согласен с очевидным, то ли осторожно скрывает собственное мнение.
Изредка на пост являются посторонние. Иногда это Миша Бейтс, правая рука консула отколовшихся территорий. Бейтс прост в обращении, лаконичен и является только по делу. Он и Художник разговаривают с глазу на глаз, пытаясь свести воедино логику государственного чиновника и трепетную интуицию псионика. Художник слушает, кивает, осторожно возражает, бросает несколько непонятных слов, порой озабоченно хмурится:
– Я этого не наблюдаю, но…
Столица, Арбел, очень близко, поэтому, как истинный луддит, Миша удаляется не на машине, а пешком, изредка разочарованный, чаще довольный. Художник и его коренастый помощник остаются на месте. Они ждут будущее.
В те редкие минуты, когда оба наблюдателя свободны и не спят, они роняют короткие фразы, то ли вслух, то ли мысленно – для двух лучших сенсов Консулярии это не имеет значения.
– А ты думаешь, оно, это будущее, у нас есть?
– Конечно, иначе тогда, семь лет назад, не стоило начинать.
– Можно подумать, нам оставили выбор.
– Выбор есть всегда, нужно только его не прозевать.
– Не прозеваем.
Ночь падает на холмы. Один уходит спать, другой садится в кресло, опасливо ловит эфир – не пропущена ли за несколько кратких минут новая угроза?
Тишина. Полночь. Привычное ожидание…
Однажды, теплой летней ночью, которая положила начало многочисленным странным событиям, дверь бункера отворилась, и на пол, рядом с креслом, в котором вытянулся грезящий псионик, легла чужая неуверенная тень. Дежурный сенс, а это был Художник, даже не вздрогнул – в этот момент наблюдатель видел все и ничего, витая в самом средоточии своих иллюзий-прозрений. Гость, растерянно озираясь, вошел, его мокрая одежда сочилась речной водой. Художник все так же грезил, опустив веки.
