– О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!
Мы к двери знакомой – нет двери! С шипов снесена! В горнице все вверх дном, ставни сорваны, вместо кресла – щепки горой...
– Де-е-е-ети-и-и-и! О-о-о-о-о!
Дядя Геракл на полу сидит. Голый совсем. Сидит, огромный такой, страшный, голову руками обхватил...
– Де-е-ет-и-и-и! Убей меня, брат! Убей! О-о-о-о-о!
Брата вспомнил! А ведь брат его, почитай, уже лет восемь, как мертвый!
Фоас головой качает, Одиссей столбом застыл (еще бы!), а я не знаю, что и делать. Все говорят – безумие у дяди Геракла. Гера-Волоокая насылает – до сих пор мужу своему Гераклову маму простить не может. А мне вот кажется...
– Де-е-ети-и-и! Терима-а-а-ах! Деико-о-о-онт! Креонтиа-а-ад!... Убей меня, брат, убей! О-о-о-о-о-о-о!
– Может, зелье какое? – это Любимчик, одними губами.
– Какие дети, Тидид? – поражается Фоас. – Не так его детей зовут!
– О-о-о-о-о-о!
Упал дядя Геракл, лицом о ковер ударился. Упал, телом всем затрясся, а по дому гул пошел.
– Убейте! Не должен я жить! Не должен! Брат, брат, что же ты смотришь? О-о-о-о-о!
Плачет дядя Геракл, плечами дрожит. На плечах, среди волос черных, жилы набухли, посинели...
– Убейте! О-о-о-о-о!
...не безумие это! Просто не здесь сейчас дядя, не в Калидоне. В Фивах он, в тот год, когда своих детей от Мегары, жены первой, убил. Теримах, Деикоонт, Креонтиад...
Заблудился дядя Геракл в палатах Крона Всесильного. Или сам, или ОНИ помогли...
– Дядя! Дядя Геракл! Это я, Диомед. Не который с конями, а Тидид, твой племянник!
Горячим было дядино плечо – как тот огонь, в котором дети его сгорели. Как пепел дяди Эгиалея. Я слева подошел, Фоас – справа, Лаэртид не побоялся, воды принес...
Лилась вода по седой бороде (эх, дядя, уже и седой ты стал!), по губам – черным, до крови закушенным...
– Дядя, ты же меня сам учил! Надо бороться! Надо выныривать! Зацепись за что-нибудь, за себя зацепись...
Не слышит дядя Геракл. Плачет.
Так и оставили его. Только укрыли.
Из дома вышли – словно у погребального костра побывали. Любимчик молчит, слова вымолвить не может, и я молчу, а Фоас...
– Эх, знать бы, какой бог проклятый над таким человеком издевается! Убил бы, не посмотрел, что бог. Хоть Зевс это, хоть Гера! Убил бы!
Сказал, глазами темными блеснул. А я дядю Капанея вспомнил.
Потом, когда в шатре сидели, да злое молоко пили, я все о маминых словах думал. Может, мой НАСТОЯЩИЙ дед и вся его Семья-Семейка, которую мама поминает, правы? Опасны мы, люди с ИХ, нелюдской, кровью! И для НИХ, и для себя. Больные, безумцы, убийцы, вечно проклятые и проклинаемые. Может, и вправду стоит собрать всех!..
...И девчонка, та, что в Фивах, вспоминалась. Выходят, и я иных не лучше! Клялся – клятвы не сдержал. А теперь Амикла пропала. Вроде как наказали меня боги. Да меня-то ладно! А ее за что? Эх, лучше бы я сгинул под проклятыми Фивами – вместо дяди Эгиалея! Всем бы легче стало. Кто я такой? Чужак, изгнанник, сын изгнанника, Дурная Собака...
...Ядовитое семя! Что тут скажешь? Всех бы нас – да на один костер!
Но ведь мы не виноваты, что такими родились! Мы – живые, мы хотим жить! Эх, дядя Капаней! Не успел ты войско собрать, чтобы с НИМИ разобраться.
Нет, и это бы не помогло!
«Бойся богов, Диомед! Бойся!»
* * *
Двое. Дорогие плащи, золотые фибулы, мечи у пояса. А глаза одинаковые – цепкие, колючие.
– Радуйся, богоравный Диомед! Лаэрт, басилей Итакийский, и Антиклея, богоравная его супруга, прислали нас за сыном.
Вот и пора тебе домой, Любимчик! Погулял, мир поглядел. А что не повоевал, так и хвала богам!
Навоюешься еще!
– Басилей Лаэрт просит передать, что он – твой должник. Его дом – твой дом, его корабли – твои корабли!..
...А его пираты – мои пираты.
– Спасибо! – смеюсь. – Запомню. Буду по Калидонскому заливу плавать – бесплатно перевезете.
Не улыбнулись даже.
– Перевезем. И тебя. И твоих людей. И конницу тоже.
О боги! Я ведь шутил!
До встречи, Лучник!
* * *
А как снег выпал (впервые увидел – здорово!), застучали по замерзшей земле копыта.
– От богоравного Эврисфея, ванакта Микен и всей Ахайи, к Диомеду, наследнику Калидонскому...
– От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...
– От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...
Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии, то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе – уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь – да когда-нибудь.
А из Аргоса Кипсей-пелагс приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже – геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки – тоже золотые.
Морда, правда, прежней осталась.
Улыбалась мне морда, подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же – шастают!
Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял, как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем – и некуда!
Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул – и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!
А от Сфенела родичи прибыли – целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках – подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.
Не только дом мой сожгли – и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью – налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе – пропало все.
