— Не надо, — поморщилась я. — Потом... Когда придет твой брат. Как я понимаю, это не тот брат?
Кто именно, уточнять не стала, однако Он понял, широкая ладонь на миг сжалась в кулак... разжалась.
— Конечно, не тот, Моя обезьянка! Просто один Моих братьев. Он... Да ты сама увидишь. И узнаешь как только только заметишь в толпе женщину... Такую... Самую.
— Самую — что? Самую красивую? — поинтересовалась я, разглядывая публику. Пока ничего особенного. На женщинах такие же платья и шляпки, как у меня, мужчины — в брюках и куртках, что твои галлы. Такие куртки тут называются... пиджаки, да, конечно.
Ночь, музыка, звон бокалов. Кто-то уже танцует, парочка за соседним столом вот-вот в поцелуе сольется. Вот уж не думала, что привыкать к чужому миру так легко!
— Некрасивая. Просто — Самая. Когда мы с братьями встречаемся на Земле...
— Угу!
Не выдержала — отвернулась. Боги ничем не лучше людей. Чем не пир у совершеннейшей Юлии Либертины? Каждый хвастается своей обезьянкой.
— Нет, Папия Муцила!
Я дернула плечом. Еще и мысли подслушивает. Богу все можно, как же!
— Да, Учитель! Наверное, и танцевать перед Твоим братом придется? Кто кого: я или эта... Самая? А танцевать как — голой? Или тут такое не принято?
Танцевали здесь и вправду странно. Не голыми, конечно, зато друг к другу прижимаясь. У нас подобного в самом последнем лупанарии не увидишь!
— Прикажу — станцуешь.
Тихим был Его голос, не голос — шепот почти. Но я услышала, услышала — замерла.
Прикажу — умрешь. Посмотри на меня!
Его глаза...
— Да, Учитель, — еле слышно выговорила я. — Прикажешь — умру.
— Открой сумочку!
Щелкнул маленький смешной замочек — и я зажмурилась от невыносимого блеска.
— Надевай. Это — на шею, там еще есть кольцо.
— Боги!..
Таких камней я никогда еще не видела, даже в хозяийском доме, даже в Риме. Непослушные пальцы никак не могли справиться с застежкой.
— Вот так! — Его рука на миг коснулась моей кожи, отдернулась. — Кольцо на правую руку, на безымянный палец. Ты ведь замужем. Здесь так принято.
И такие кольца носить принято? Белый огонек рядом с зеленым, маленькая змейка... Эномаю бы показать!
— Эта мишура не нужна ни Мне, ни тебе, Папия Муцила. Но считай, что... Самую мы уже почти победили. В этом мире соединения углерода в чести. Смешно, конечно!
Про углерод спрашивать не стала, не ко времени. Но вот мир...
— Странный мир, — понял Он (или вновь мои мысли услышал?) — Недавно была война. Большая война, страшная. В этой стране, там, где мы сейчас, погибли более миллиона молодых здоровых мужчин.
Миллион? Тысяча тысяч? Я невольно оглянулась. Кто же остался?
— А скоро будет еще война, на которой погибнет куда больше. А они...
— Танцуют, — поняла я.
— И готовят новую войну. Все одно к одному — недаром Мой брат предложил встретиться здесь.
Хотела спросить почему. Не успела. Ее увидела — Самую. Увидела, замерла.
Антифон
Потом... Потом, когда я узнала о ней куда больше, поняла: она действительно была Самой. Наши судьбы чем-то похожи, обеим пришлось прожить долго, очень долго, жить, пережить всех и все. И теперь, когда я давно старуха, мне очень хочется поговорить с ней, тоже старой. Сесть у огня, вспомнить былое. Учитель сказал, что она плохо умирала. Хорошо, что Он не рассказал, как буду умирать я.
А тогда... Нет, не тогда — немного позже.
* * *
— Ревнуешь, обезьянка?
— Ревну... Учитель! Я не... не...
— Назови сама.
— Ну... Просто... Не понимаю! Она же некрасивая, разьве что ноги... Не смейся, Учитель! Я понимаю, что человек — это не ноги и не руки, а женшина — тем более. И даже не лицо, так у нее и лицо...
— Если тебя так задело, что чувствуют мужчины, представляешь? Мой брат знал, кого выбрать. Но Я тоже не ошибся, хотя по сравнению с ней, ты — сельская девчонка, не знающая даже, что делать с собственным телом. Как она двигается, а? Только... Ты — Моя ученица, она — просто рабыня. Очень дорогая рабыня. Ты тоже поняла это, Папия Муцила?
* * *
— Давно ждешь, Хэмфри?
— Ты точен, как Биг-Бен, Майкл! Падай, я заказал торт «Галуа».
— Лучше бы «Онтроме». Люблю фрукты.
Их губы шевелились, произнося пустые слова, но почти не слушала. Губы лгали — не лгали глаза. Настоящий разговор шел неслышно.
А сразу видно, что братья! И лица похожи, и плечи широкие ткань темную рвут. Только глаза у Майкла не зеленые — голубые, как утреннее небо.
Не только глаза, конечно. Совсем другой он, Майкл, брат Учителя. Похож — но другой. Учитель совсем не изменился, чужая одежда на Нем столь же обычна, как и темный плащ. А вот Его брат... Так и кажется, что под темным пиджаком — сияющая золотом мантия. Царевич. Майкл Великолепный.
Та, что была с ним, присела рядом, молча протянула пустой бокал, улыбнулась...
Нас не представили. Разве обезьянок представляют друг
— Мы только что с премьеры. «Матушка Кураж» Брехта. Не видел, Хэмфри?
'...А на каком языке они говорят? Не на латыни, не на оскском, понятно. Или тут заклятие тоже отменили? То самое — Вавилонское?
— «Матушка Кураж»? Еще увижу, лет этак... через десять. В Восточном Берлине.
— Восточный Берлин? Ну знаешь! Социалистическое искусство, конечно, самое передовое в мире...
Решилась — поглядела на нее, на Самую. Неужели она ничего не понимает?
Заметила! Тонкие губы еле заметно дернулись, опустились веки... Понимает! И кажется, куда больше, чем я. Пустой разговор — просто пристрелка. Лучники и пращники дают первый залп...
— Ах да! Я же вас не познакомил! Прошу любить и жаловать — Марлен. Объяснять подробнее, думаю, не надо?
Майкл Великолепный соизволил наконец вспомнить о своей обезьянке. В этот миг мне почему-то не захотелось быть на ее месте.
Самая оставалась Самой. Привстала, протянула руку в тонкой белой перчатке. Учитель поспешил встать.
— Очень приятно. Кажется... Вы, кажется, в рекламе духов снимались?
Ее рука дрогнула.
— Папия Муцила! — не выдержала я, вскакивая. — В рекламе духов не снималась. А вы... Если хотите секретничать, можете отойти в сторону. Или мы с Марлен отойдем!
— Ого! — Майкл Великолепный удовлетворенно хмыкнул — с какой войны ты привез эту валькирию, Хэмфри?
