Она охватила его пояс, область пламенеющей красной чакры, с двух сторон подбираясь к спрятанному в глубине источнику огня.
Он должен был кончить. Я был уверен, что он быстро кончит. И захочет потом ещё… И ещё…
Но страсть его длилась и длилась. И струи белёсые, липкие, длинные струи с пряным запахом всё никак не появлялись. Лишь капли стекали по её губам и подбородку, орошая их подобно лёгкому дождю в пустыне, что никак не превращался в ливень.
Его стоны становился всё громче и громче.
И вдруг… оборвались.
— Ты чего? — шепнула Таня, явно не понимая, что это вдруг с её клиентом произошло.
Он стоял, высоко запрокинув голову, так, что подбородок его почти вертикально направлен был вверх. Его глаза были зажмурены. Плотно и так сильно, что ресницы тряслись от напряжения. Губы его двигались. Он шептал…
Он что-то шептал. Длинные, без пауз переходящие одна в другую фразы на непонятном, но очень мелодичном языке.
— Эллео… эллен… лелле… алеоле… леоле… келлео… оавело… энеолен… леоллла… лииалу…
Звуки неслись в убыстряющемся темпе.
Он стал подпрыгивать, поднимая то одну ногу, то другую.
Хуй его от прыжков этих нисколько не опадал. Скорей наоборот, ещё больше налился кровью и прыгал в такт его прыжкам, словно кожистая, раздутая погремушка.
Озадаченная Татьяна, окончательно очнувшись от сладостного его гипноза, поднялась с колен. Она смотрела на него с тревогой.
Опасения её вновь проснулись в ней. Прыжки и бредовые заклинания, что непрестанно бормотал Кашин, казались ей не столько смешными и нелепыми, сколько страшными, пугающими.
Она поманила меня пальцем.
— Слышь, парень… Что это с ним? Припадок, что ли? Или просто дурит?
Я подошёл ближе. Потом ещё ближе, подобравшись почти вплотную.
Возбуждение моё мгновенно спало.
И прежнее равнодушие; сонное, тупое равнодушие вернулось ко мне.
— Извините… — ответил я.
И почувствовал, что просто не в состоянии сформулировать хоть какую-нибудь, пусть даже самую элементарную мысль. Что сейчас, сию же секунду с губ моих сорвутся подобные же бессмысленные, бессвязные звуки, разве только куда менее благозвучные.
Да и какие могли быть мысли у меня? Что я мог ей сказать?
Что как раз Кашин — нормален (по крайней мере, по сравнению со мной), а я вот как раз — самый настоящий псих. Опасный психопат.
Да ещё и убийца к тому же…
Разум которого лежит сейчас, разлагаясь (пованивая, наверное, уже слегка) на полу того самого кафе, где и встретилась она, на беду свою, с щедрым, но очень странным клиентом.
— Слышь, может ему так не нравится? Может, ему по другому лучше? С заду войти или раком там? А? Да что с ним делать то?! Отхлестать?! Самого в жопу выебать?!! Да не молчи ж ты, ответь! Вот козёл хренов, прости Господи!!
— Я не зна… — пробормотал я. — Я, видите ли… У меня… Голова… Я теперь уже… не могу… понять. Совсем не могу…
И тут она не выдержала.
Она сорвалась. Она завопила, хлестнула Кашина по щеке.
И кинулась прочь, схватив отброшенную в сторону юбку.
Подбежав к раскрытому портфелю, она запустила в него руку, пытаясь нащупать брошенную туда Кашиным блузку.
И замерла, поражённая ещё пуще прежнего.
— Это как это? — спросила она и глаза стали тёмными и большими уже не от страха или удивления — от ужаса; откровенного, животного ужаса.
— Он кто?!! У него же тут…
И не вынув даже, а вырвав руку из портфеля, словно был он живой и мог в любой момент схватить её, кинулась прочь.
— Таня, не спеши, — спокойным, ровным голосом сказал вдруг Кашин, неожиданно прекратив и бормотания свои и прыжки. — Едва ли Петя соскучился по тебе… Свои у него проблемы теперь, Танюша, свои…
Татьяна остановилась.
Медленно повернулась.
— Ты откуда… Откуда про Петю знаешь?
— Я то? — сказал Кашин.
И пошёл к ней.
Хуй его стоял всё так же прямо и высоко. Словно застыв в таком вот положении. И вздымался он теперь не страстно. Не надменно.
Угрожающе.
Словно лезвие в натянутом на него плотном, кожаном футляре.
— Я то?..
И вдруг он закричал, запричитал голосом тонким, писклявым, срывающимся на истошный визг:
— Ой, Петенька!! Што ж, сука, творишь то?! Куда гонишь, на ночь глядя?! Не я ли в подъезде твоё ссаном полночи простояла? По дверью твоей? Ты ж обещал мне, Петя! Ты ж говорил мне: «Выберись только! Выберись из дерьма своего!» Я же ради тебя от дружков своих неделю по чужим квартирам отсиживалась! Петя, куда ж мне теперь?!
Таня стояла недвижно, словно жуткий, бредовый этот спектакль окончательно парализовал её волю. Словно мозг её окончательно утратил всякую способность к сопротивлению тому сумасшествию, что вторгалось властно в сознание её, поражая и подавляя величием своим, всевластием и всеведением.
Шизофрения, уже не мелкая и истошная, а царственная, величественная, торжествующая; властью, данной ей Господом, судила её по законам жестоким, безжалостным. А то, что судья кровавый надел шутовской колпак и танцевал, и прыгал, и колесом ходил перед плахой, в которую уже вонзён был топор отточенный — так оттого только страшней было, оттого только неотвратимость скорой и страшной смерти острей чувствовалась.
Настолько остро, что сама мысль о бегстве и возможном спасении казалась глупой и бессмысленной.
Можно убежать от палача. Но как убежать от шута? Шут всесилен. Шут всемогущ. Шут непредсказуем. Шут непознаваем. Он — само воплощение воли Божьей.
Я не понял это. Не осознал. Я это просто увидел.
Но она… Успела ли она понять своим живым пока ещё разумом, чьей плотью успела она причаститься?
Кашин положил ладонь на вздыбленный хуй свой. Сжал его — и резко рванул.
Таня взвизгнула. Но даже визг этот не разбудил её волю. Она как будто окаменела, и только голос её всё ещё боролся с губительной этой недвижностью.
Перед ней стоял обнажённый шут, держа в руке… Нет, не палку с привязанным к ней гремящим пузырём, набитым сухим горохом. Нет — в руке его, сжимаясь и дёргаясь, словно пытаясь вырваться из сдавившей его ладони, алел лепестком оттянутой плоти хуй… Словно перехваченная поперёк туловища задыхающаяся ящерица.
И по паху шута не текла кровь. Ни единой капли. Словно сама плоть его была бутафорской. Словно была она частью клоунского реквизита. Балахоном, от которого оторвали яркий, пушистый помпон.
Это не больно! Ха — ха!
Красиво, да? Как я могу! Аттракцион! Веселье! Барабаны!
