Когда Пит меня будит, снова вечер. Дождь превратился в ливень; вода с потолка уже не капает, а течет струйками. Под самую сильную Пит подставил банку. Мне стало лучше; я уже приподнимаюсь, почти не чувствуя головокружения, и просто умираю от голода. Пит тоже. Он явно не мог дождаться, пока я проснусь, чтобы поесть вместе.
Еды немного: два кусочка грусенка, немножко разных кореньев и горсть сухофруктов.
– Оставим что-нибудь на завтра? – спрашивает Пит.
– Нет, давай доедим все. Мясо и так уже давно лежит, не хватало нам еще отравиться.
Я делю еду на две равные части. Мы стараемся есть медленнее и все равно управляемся за две минуты. Желудок недовольно ворчит.
– Завтра идем на охоту, – говорю я.
– От меня толку мало, – отвечает Пит. – Я никогда раньше не охотился.
– Я буду убивать, а ты готовить. Еще ты можешь нарвать зелени и ягод.
– Хорошо бы тут рос какой-нибудь хлебный кустарник.
– Тот хлеб, что мне прислали из Дистрикта-11, был еще теплым, – вздыхаю я. – На, пожуй. – Я протягиваю Питу пару листиков мяты, потом бросаю несколько себе в рот.
Из-за дождя трудно даже разглядеть изображение в небе, но одно ясно: сегодня все целы. Значит, Катон и Цеп еще не встретились.
– А куда ушел Цеп? Что там, на той стороне арены? – спрашиваю я Пита.
– Поле. Трава мне по плечи, и нигде ни тропинки. Целое разноцветное море. Может, там и съедобные злаки есть.
– Уверена, что есть. И Цеп знает, как их отличить. Вы туда ходили?
– Нет. В траву никто не хотел соваться. Жутко. Мало ли что… Вдруг там змеи, или бешеные звери, или трясина.
Примерно так запугивают жителей Дистрикта-12, чтобы они не совались за ограждение. Я опять невольно сравниваю Пита с Гейлом. Гейл увидел бы в этом поле прежде всего источник пищи, а уж потом бы думал об опасностях – настоящие они или выдуманные. И Цеп явно из того же теста. Пит, конечно, не неженка и не трус, хотя, должно быть, если в твоем доме всегда пахнет хлебом, на многие вещи смотришь по-другому и не задаешь лишних вопросов. Интересно, что бы подумал Пит о наших с Гейлом совсем не безобидных шуточках по поводу порядков в Панеме? И о гневных речах Гейла против Капитолия? Удивился бы или возмутился?
– Вот на том поле, должно быть, и хлебные кусты растут, – говорю я. – Что-что, а на голодающего Цеп совсем не похож. Наоборот, отъелся.
– Или у него очень щедрые спонсоры, – говорит Пит. – Я уж и не знаю, чем заслужить, чтобы Хеймитч нам хоть хлеба прислал.
Я удивленно поднимаю брови, и тут до меня доходит, что Пит ничего не знает о недвусмысленном намеке Хеймитча: один поцелуй – одна пинта бульона. Говорить об этом вслух, конечно, не годится. Если зрители поймут, что мы их всё время дурачили, еды не видать как своих ушей. Надо действовать постепенно, чтобы правдоподобно выглядело. Я беру руку Пита и лукаво говорю:
– Наверное, он сильно поиздержался, помогая мне усыпить тебя.
– Кстати, – говорит Пит, переплетая свои пальцы с моими. – Не вздумай устроить что-нибудь подобное еще раз.
– А то что будет?
– А то… а то… – Пит не знает, что сказать. – Вот подожди только, придумаю.
– В чем проблема?
– В том, что мы оба живы. Поэтому тебе кажется, что ты поступила правильно.
– Я действительно поступила правильно.
– Нет! Не делай так, Китнисс! – Пит до боли сжал мою ладонь, и в его голосе слышен неподдельный гнев. – Не умирай ради меня. Я этого не хочу. Ясно?
Его настойчивость пугает меня, но, с другой стороны, тут открывается прекрасная возможность заработать еду, и я продолжаю в том же духе:
– А может, я сделала это ради себя. Тебе не приходило в голову? Может, не ты один… кто беспокоится… кто боится…
Я теряюсь. Не умею так ловко обращаться со словами, как Пит. И пока говорила, я представила, что на самом деле потеряла Пита, и поняла, как сильно хочу, чтобы он жил. Не из-за спонсоров, и не из-за того, что скажут потом дома, и даже не потому, что боюсь остаться одна. Из-за него самого. Я не хочу терять мальчика подарившего мне хлеб.
– Боится чего, Китнисс? – тихо спрашивает он.
Жаль, что нельзя задвинуть шторы, закрыть ставни, как-то отгородиться от шпионящих глаз Панема. Пусть даже нам не дадут еды. То, что я чувствую, должно принадлежать только мне.
– Хеймитч просил меня не касаться этой темы, – уклончиво говорю я, хотя Хеймитч тут ни при чем и сейчас, наверное, ругает меня последними словами за то, что я в такой момент все испортила.
Пита непросто сбить с толку.
– Тогда мне придется догадываться самому, – говорит он, придвигаясь ближе.
Впервые мы целуемся по-настоящему. Никто из нас не мучается от боли, не обессилен и не лежит без сознания; наши губы не горят от лихорадки и не немеют от холода. Впервые поцелуй пробуждает у меня в груди какое-то особенное чувство, теплое и захватывающее.
Впервые один поцелуй заставляет меня ждать следующего.
А его нет. Точнее, есть, но совсем легкий, в кончик носа, потому что Пит отвлекся на другое.
– Кажется, у тебя опять кровь. Иди ложись. И вообще уже пора спать, – говорит он.
Я надеваю носки, они уже почти сухие. Заставляю Пита надеть куртку. Он совсем замерз, промозглый холод пробирает насквозь. Настаиваю, что буду дежурить первой, хотя ни он, ни я нe ожидаем, что кто-то явится в такую погоду. Пит соглашается при условии, что я тоже залезу спальный мешок. Я не возражаю, так как уже вся дрожу. Две ночи назад у меня было чувство, будто Пит в миллионах миль от меня, зато сейчас застигнута врасплох его близостью. Мы укладываемся, Пит подсовывает мне под голову свою руку и обнимает, словно защищает даже во сне. Меня давно никто так не обнимал; с тех пор, как умер отец и я отдалилась от матери, ничьи руки не внушали мне такого чувства безопасности.
Я лежу в очках и вижу, как капли дождя разбиваются о пол пещеры. Ритмично и убаюкивающе. Несколько раз я начинаю дремать и тут же просыпаюсь, злясь на себя и чувствуя вину. Выдерживаю так три-четыре часа, потом бужу Пита. Он, кажется, не против.
– Если завтра дождь перестанет, я найду нам место высоко на дереве, и мы сможем спать оба, – обещаю я, погружаясь в сон.
На следующий день с погодой все так же. Ливень не прекращается ни на минуту, как будто распорядители всерьез задумали нас утопить. От раскатов грома трясется земля. Пит собирается пойти искать еду, но я отговариваю: сейчас ничего дальше своего носа не увидишь, только вымокнешь до нитки. Он и сам это понимает, просто от голода уже хоть на стену лезь.
Еще один день клонится к вечеру, и никаких признаков перемены погоды. Хеймитч – наша единственная надежда, а он не дает о себе знать: то ли денег мало – а цены сейчас запредельные, – то ли недоволен впечатлением, какое мы производим. Скорее второе. Я первая готова признать, что смотреть на нас сейчас не потрясающе интересно. Голодные, ослабевшие, почти не двигаемся, стараясь не потревожить раны. Сидим, укутавшись в спальный мешок, тесно прижавшись друг к другу – ясно, что не из-за большой любви, а из-за холода. Бывает, задремлем для разнообразия.
