Васильев говорил, что в своей прошлой экспедиции и Бубих встречался с людьми, побывавшими в Шамбале.
— А Блюмкин?
— И Блюмкин встречал таких… Не заложила бы его эта сволочь, баба гнусная, он бы нас сейчас вел. Нам ведь для чего нужен этот… страдалец по Будде Гаутаме? Нужен для того, чтобы привел к Шамбале, а больше ни за чем он не нужен.
— А когда приведет…
Петя закончил фразу такой двусмысленно-вопросительной нотой, что Васильев одобрительно хмыкнул.
— Нет, товарищ Кац… Нет, этот тип знает, как выкручиваться. Зна-а-ет…
В этом растянутом «зна-а-ет» прозвучала вдруг такая тяжелая ненависть, что Пете стало почти страшно.
— У него гарантий полная рука… Дали ему эти гарантии не мы… дали — там.
При слове «там» Васильев показал пальцем вертикально вверх. Петя кивнул.
На третий день Кагану дали туже самую папочку, а от Пети Васильев требовал, чтобы он собирал-разбирал рацию и работал бы в разных режимах. Кстати, пришло и сообщение: радиобомбы не взорвались. Найти их тоже не удалось, как в воду канули.
Темнее тучи, Васильев прицепился к Пете — сможет ли он исправить сломавшуюся рацию в полевых условиях?
— Смогу… Исправить точно смогу.
Петя подумал и добавил:
— Если не нужно изготовлять в полевых условиях деталь. Если деталь нужно заменять, она должна быть в запасе.
— Будет…
Что интересно: Ивану никаких папочек не давали. Он никогда не вступал в общие разговоры, хотя тоже подолгу беседовал о чем-то с Васильевым. Он присутствовал только на совещаниях у Васильева. Кончалось совещание — сразу же уходил. Это было не то чтобы зловеще… но было как-то странно и наводило на размышления: какую роль играет в экспедиции Иван? И Голос настоятельно советовал Пете не откровенничать с Иваном ни о чем.
В общем, не было Пете скучно ехать в этом закрытом вагоне с задернутыми на станциях шторами. Он и работал, и учился, и пел песни, и дружил с Каганом. Он отбивался от врагов, уважал Васильева, побаивался Ивана, смеялся над Бубихом.
Сны Пете снились летучие, крылатые, какие и подобает видеть юноше. И наутро, что характерно, Петя этих снов уже не помнил. Если в них и появлялась именно Татьяна, то и ее он не помнил — наверное, ему это не было нужно. Только уже после Красноярска, в предпоследнюю ночь в этом вагоне, увидел Петя сон, который запомнил навсегда. Ему снилась квартира, в которой он вырос, где и прожил всю свою коротенькую жизнь. Таких квартир много было тогда в Ленинграде, и ничем особенным вовсе не была эта квартира… Просто это был дом Пети Каца, его единственный дом. В этом доме он жил счастливо и хорошо, среди самых любимых людей.
И вот снилось Пете, что он входит в свой дом, снимает в прихожей сапоги и рюкзак, проходит по коридору… Начало дня, как всегда, все ушли, кроме бабы Киры и деда Иосифа, поэтому тихо: некому орать и материться.
Коридор, как всегда, завален всякой дрянью, пахнет чем-то тухлым и нелепым, и надо в этом облаке ароматов пройти довольно много, прежде чем толкнешь последнюю направо дверь… А за дверью как раз дед заварил чай, сильно пахнет прихваченной кипятком заваркой, дед радостно машет Пете, — он совершенно не удивляется, он знает, что Петя жив, что все в порядке, что он уже приехал из Тибета, он уже опять дома, со всеми…
Петя во сне обнял деда… когда-то дед был большой, трудно было дотянуться до его пегой бороды. Потом борода стала совсем белая, а дед сделался маленький, меньше Пети, но такой же хороший, родной, а борода у него так же хорошо, вкусно пахла. Петя обнимал деда, прижимал его к себе, а дед прижимался головой к груди Пети. Петя почему-то заплакал — наверное, просто от удовольствия опять быть в доме с этими фотографиями, с этими часами с сиплой кукушкой, с вечными разговорами, как хорошо было жить в своем доме в Шепетовке, где был свой садик и даже была своя коза.
Плакал Петя во сне, но и проснулся он оттого, что по щекам текли слезы, делали щеки влажными и потому сильно прохладными. Он долго лежал, слушая, как поезд мчится сквозь ночь, как грохочут колеса на стыках, как гудит вдалеке, за несколько вагонов, паровоз. Лежа ночью, наблюдая за мельканием света луны, Петя остро понял, что должен вернуться домой.
Правительственное задание? А ему плевать на правительственное задание.
Награды? Почести? Власть? Деду не нужны его почести и награды. Деду нужно его, Петю, любить и нужно прижиматься ухом к его груди.
Это не его дед? А Пете и на это плевать. Он любит вот этого старика Иосифа, с его нудной ностальгией по Шепетовке начала XX века. Шепетовке, с тех пор изменившейся до полной неузнаваемости.
Это его мир, и он в него должен вернуться.
На другой день, во второй половине четвертого дня пути, Петя обратился к Васильеву:
— Товарищ Васильев, у меня предчувствие — что-то будет.
— А что именно, Голос не говорит?
— Не говорит. Но будет ведь ужин…
— Вот именно! Самое уязвимое время.
Васильев велел всем ужинать с оружием под рукой. И на этот раз велел всем оставаться в кают-компании, когда будут открывать двери и носить еду. Поезд двигался по косогору еле-еле, надсадно лязгал, визжал и скрипел всеми деталями. Все сидели в напряженном ожидании, сами не зная чего; как-то сами собой смолкли разговоры, даже Бубих не нес обычной демагогии про Будду. Вот унесли последнюю посуду, и как бы облегченный вздох пронесся по кают-компании.
— Ну вот и не постреляли! — радостно возгласил Каган, встал, энергично потягиваясь.
— А тебе бы хотелось? — лениво спросил его Васильев.
Иван просто тихо ухмылялся.
Вдруг Петя увидел то, чего не могло быть вообще: в окно заглядывала какая-то широкая, нагло ухмылявшаяся рожа, да еще свисающая вниз. Мозги пытались понять: что такое?! А тело действовало почти само: поднимало винтовку. Рожа мгновенно исчезла.
— Куда стрелять собрался?!
— Там… За окном была чья-то физиономия… Самого разбойничьего вида.
— И откуда она там взялась?
— А я знаю?!
К этому времени подъем сделался более пологим, поезд тут начал разгоняться, пошел и залязгал живее. Нападение извне окончательно казалось дурным сном, все недоумевающе уставились на Петю.
…И тут поезд словно налетел на каменную стену. Петя кубарем полетел в переборку. Над ним стул словно танцевал какой-то причудливый танец, врезался в стену и развалился. Глиняная пепельница с грохотом врезалась в стену, разлетелась буквально в пыль вместе с окурками и пеплом. Запорошило все лицо, набилось в волосы.
Поезд как-то ехал еще, кое-как шкандыбал с диким визгом и воем, еле полз, останавливаясь на глазах: потому что при сорванном стоп-кране все колеса всех вагонов тут же блокирует намертво. Установилась тишина, — только что-то потрескивало под полом, где проходит тормозная система.
