– Я должен увидеть его, чтобы понять: стоит ли с ним
связываться, надежный ли он человек. Ведь если дело провалится, я могу всего
лишиться, да еще под трибунал угодить, а по законам военного времени разговор
со мной будет короткий: за пособничество врагу расстрел! – объяснял Ждановский.
– Вдобавок мне нужно точно знать, сколько комплектов одежды следует раздобыть.
Вы этого не знаете? Ну вот видите…
Легче сказать, чем сделать – свести Ждановского с Андреасом.
Марина сама себе диву давалась: как же она не подумала о
связи на случай необходимости! Она прибегала на кладбище ближе к полуночи вот
уже которую ночь, но напрасно. Затем решилась – и прогулялась вдоль казарм, где
держали пленных. Только ни одного австрийца не увидела: то ли их увезли на
работы, то ли загнали в бараки. Марина добилась лишь того, что на нее начал
подозрительно поглядывать часовой.
Она совсем измучилась ожиданием, когда ее наконец-то
осенило: связь с Андреасом можно установить через Мартина, красивого скрипача
из «Чашки чая»! Во всяком случае, надо попытаться. Но как? Не может же она
просто так прийти в кафе и заговорить с пленным музыкантом. И себе повредит, и
ему – она все же ссыльная! Мартину следовало незаметно передать записку, а
сделать это можно, сообразила Марина, только с помощью одного человека –
Грушеньки.
С тех пор как Марина опрометью сбежала из «Чашки чая»,
прошло уже несколько дней. Наверное, Грушенька тогда обиделась на нее… Правду
сказать, чувства какой-то глупенькой богатенькой барышни мало волновали Марину.
Она не ощущала ни малейшего неудобства ни тогда, когда сбежала из-за стола,
даже не попытавшись заплатить за пирожные, ни сейчас, отправившись к Васильевым
потому, что ей срочно понадобилась помощь Грушеньки.
Так вышло, что она оказалась у Васильевых в обеденное время
и была немедленно усажена за стол. Разумеется, не стала чиниться, тем паче что
в доме пахло мясом, а не осточертевшей рыбой.
– Как знали, что вы придете, Марина Игнатьевна, – говорил
Васильев, – хозяйка предлагала куриную лапшу сварить, а я говорю: пожарь
баранины. Как чувствовал! Вы же курицу не любите, так?
Куриную лапшу Марина не просто не любила – ненавидела. Это
было любимое блюдо Игнатия Тихоновича Аверьянова, и в свое время Марина лапши
столько съела, что иногда чудилось – она из ушей полезет. А вот австралийская
баранина, которой почему-то на Дальнем Востоке было очень много, пришлась ей по
вкусу.
Васильев сел за стол, захватив свернутую газету –
«Приамурские ведомости», и Марина почему-то вспомнила своего двоюродного
дядюшку Константина Анатольевича Русанова, который был великим любителем газет,
читал их беспрестанно, с утра до вечера, всю житейскую мудрость в них черпал,
ну и за стол, конечно, всегда брал с собой газету. Воспоминание о Русанове
вызвало воспоминание о его дочери, а это Марининому аппетиту, конечно, не
способствовало.
Она положила вилку, сделав вид, что наелась, а Васильев,
такое ощущение, только того и ждал: схватился за свою газетку.
– Вы только послушайте, Марина Игнатьевна, что германец
творит! – воскликнул он, тыча пальцем в какую-то статью, и у его жены и дочери
мигом сделались унылые лица: видимо, статья эта за нынешний день порядком
навязла им в зубах – не хуже австралийской баранины, которая для Марининых
давно не леченных зубов оказалась жестковата.
Не обращая ни на кого внимания, Васильев развернул газетку и
начал читать:
– «Перепечатано из немецкой газеты «Силезише цайтунг»:
обращение германских властей к русскому Генеральному штабу и властям
Приамурского края. «Уже больше года германские морские офицеры и матросы,
попавшие в плен к русским, обречены сносить крайне недостойное обхождение. К
ним относятся не как к морякам, которые исполняли свой долг, а как к
обыкновенным преступникам. Причиной этого является дружеский совет Англии,
убедившей Россию, что эти немцы не обычные моряки, а морские разбойники,
заслуживающие соответствующего отношения. Так как все дипломатические
переговоры оказались бесплодными и русский Генеральный штаб категорически
отрицает вышеуказанные вполне достоверные факты, то германские военные власти
считают себя вынужденными перейти к крайним мерам, чтобы облегчить участь своих
военнопленных. Русские моряки, офицеры и матросы, будут переведены в
дисциплинарный лагерь, где они будут поставлены в те же условия, какие
приходится переносить нашим морякам в России. Эта мера будет применяться до тех
пор, пока русское правительство не перестанет смотреть на пленных моряков как
на преступников, а не как на солдат, верных своему долгу перед Отечеством».
А?! – вскричал Васильев, отрываясь от газеты и гневно
уставляясь на Марину. – Подлецы, верно? Сущие подлецы! А знаете, в какие они
условия наших матросов там поставили? Три четверти фунта хлеба в день
[3] – и
больше ничего! А здесь матросы получают два фунта хлеба в день, да еще и
покупать в лавках и на базарах могут все, что пожелают. Деньги, которые из
Германии и Австрии сюда шлют, им немедля передают, так же как и посылки, а
нашим, по постановлению германского военного министерства, на три месяца
нарочно задерживают. Чтение или игры на воздухе запрещаются, прогулка – полчаса
в день в простенке между бараками, длиной не более пятнадцати шагов. Курить разрешено
только во время этой прогулки. Спать им предписано на кроватях или нарах, но
матрасы, подушки, одеяла, простыни, полотенца они должны сами себе покупать.
Пленные-то, которым денег не дают! Немудрено, что некоторые не выдерживают и
кончать с собой пытаются. А один матрос вовсе с ума сошел. Ну и как вам это
нравится?
На счастье, подали чай с вишневым вареньем, и Васильев от
Марины отстал.
Марина нервно возила ложечкой в розетке. Не понравилось ей
совпадение: пришла, понимаете ли, к Грушеньке просить помощи для пленных, а ее
обезумевший от патриотизма папаша занялся политической пропагандой. Еще
настроит дочку на свой пылкий и яростный лад…
Впрочем, глянув на Грушеньку, Марина не обнаружила в ее лице
ни пылкости, ни ярости, а только смущение и страх. И догадалась об их причине:
Василий-то Васильевич, пожалуй, не имеет ни малейшего представления о том, что
его доченька во всякое свободное время бежит в «Чашку чая», любуется там
австрийскими музыкантами, наслаждается их игрой, а с одним красавчиком даже
танцует непристойный танец… Странно, что никто не донес о сем папеньке, небось
он так отделал бы доченьку, что она и дорогу в «Чашку» забыла бы. И не то что
танцевать – ходить долго не могла бы!
