– Что-о? Вы, значит, соревнуетесь?
– Ну да. Кто кого, понимаешь? Довольно увлекательно.
Я не рассказываю ему, за какое звание мы соревнуемся.
Как-нибудь потом, когда получим это звание, я ему расскажу, – И долго ты
собираешься тут пробыть? – спрашивает Виктор.
– Не знаю, – говорю, – понимаешь, может быть,
колхозу удастся арендовать на следующий год большой сейнер. Для выхода в
Атлантику, понимаешь?
Потом мы смотрели с Вышгорода на город. Таллин был весь
рыжий. Над рвами среди черных мокрых ветвей висели рыжие листья. Мы спускались
в темные улочки. Я водил Виктора по городу так, как когда-то нас водила по нему
Линда. Потом мы спустились в кафе «Старый Тоомас». Двадцать три ступеньки под
землю. Виктор сказал, что это не что иное, как великолепное бомбоубежище, и что
здесь он готов пересидеть все бури эпохи, а когда летающие тарелочки все-таки опустятся
на землю, он встретит марсиан на пороге кафе «Старый Тоомас». Только пусть они
поторопятся, иначе здесь не хватит напитков, потому что у него чудесное в этом
отношении настроение.
Как все эстонцы вокруг, мы заказали кофе и ликер «Валга».
– Вот так вот и живем, – говорю я.
– Красиво живете, – вздыхает Виктор.
– А ты как там?
– Все то же. Серые будни.
– Творческие будни, полные пафоса созидания?
– Они самые.
С потолка свисали модернистские абажурчики с круглыми
дырочками.
Потолок был весь в круглые пятнышках света. Вокруг тихо
разговаривали. Пахло крепким кофе и табаком. Я чувствовал, что Виктор ко мне
присматривается. «Ну ладно», – подумал я.
– Ну ладно, – говорит Виктор, – пойдем, что
ли?
– Пойдем.
Мы зашли в мастерскую. Пальто было уже готово. Я надел его и
так же, как Виктор, поднял воротник.
– Извини меня, старик, – говорит Виктор, –
мне хочется поговорить с тобой на серьезные темы. Ты ведь знаешь, какой я, как
выпью, сразу тянет к серьезным темам.
– Валяй, – ободряю я его.
– Чего ты хочешь? – спрашивает Виктор. –
Погоди, погоди. Я не спрашиваю тебя, кем ты хочешь стать. Этого ты можешь еще
не знать. Но чего ты хочешь? Это ты все-таки уже должен знать. Я вот смотрю на
всех вас и думаю: вы больны – это ясно. Вы больны болезнями, типичными для
юношей всех эпох. Но что-то в вас есть особенное, такое, чего не было даже у
нас, хотя разница – какой-нибудь десяток лет. Я чувствую это «особенное»,
но не могу сформулировать. Не думай, старик, что я тебе собираюсь мораль
читать. Мне просто самому хочется разобраться.
Виктор бросает сигарету, берет другую. Щелкает пальцами.
Смотрит в небо и под ноги.
– Это хорошая особенность, она есть и во мне, но я
должен за нее бороться сам с собой, не щадя шкуры, а у тебя это совершенно
естественно. Ты и не мыслишь иначе:
– Да о чем ты?
– Не знаю.
– Вечно ты темнишь, Виктор!
Вечно он темнит, и все становится таким сложным, что голова
начинает болеть. Что же это во мне такого особенного? И чего я хочу? А под этим
кроется: и для чего я живу? И дальше: смотришь на город, на суету и разные
фокусы цивилизации – а для чего все это? Так бывает, когда втемяшится тебе
в голову какое-нибудь слово. Любое, ну, скажем, «живот». И ты все думаешь: а
почему именно живот? Ну, почему, почему, почему? Обычно ты его произносишь, как
тысячи других, ничего не замечая, но вдруг – стоп! – застрянет в
мозгах и стучит: почему, почему?
Чего я хочу? Если бы я сам знал. Узнаю когда-нибудь. А
сейчас дайте мне спокойно ловить рыбку. Дайте мне почувствовать себя сильным и
грубым. Дайте мне стоять в рубке над темным морем и слушать симфонию. И пусть
брызги летят в лицо. Дайте мне все это переварить. Поругаться с капитаном,
поржать с ребятами. Не задавайте мне таких вопросов. Я хочу, чтобы кожа на моих
руках стала от троса такой, как подошва ваших ботинок. Я хочу, засыпая, видеть
только кильку, кильку, кильку. Я хочу, я хочу… Хочу окончательно обставить
93-й. По всем статьям. И хочу на следующий год выйти в Атлантику.
Виктор что-то бубнит о смелости, о риске, про «орла и
решку», что он в конечном счете за это, но только во имя чего? А Борька, мол,
все-таки в чем-то прав относительно нас.
Я начинаю злиться.
– Знаешь, чего я хочу? – говорю я. – Хочу
жениться на одной нашей девчонке, на Ульви. Колхоз нам построит дом, такой
симпатичный, типично эстонский дом. Купим корову, телевизор и мотоцикл. Я
поступлю на заочный в рыбный институт. Напишу диссертацию о кильке. Или роман
из жизни кильки. Я буду научно смелым, как ты.
Виктор смеется и хлопает меня по спине. Кажется, он
обиделся.
Серьезного разговора у нас не получается.
– Ну, а ты-то знаешь, чего ты хочешь? – спрашиваю
я.
Он останавливается, как вкопанный, и смотрит на меня.
Говорит тихо:
– Да. Кажется, знаю.
Мы идем теперь по улице Виру. Ее запирает огромный черный
силуэт устремленной в зеленое небо ратуши. «Старый Тоомас» повернут лицом к
нам. Он держит свой флаг по ветру. Виктор смотрит куда-то туда и говорит уже
совершенно непонятно что-то насчет звезд. Удивительно, как его развезло…
Неожиданно мы заходим в драматический театр. Там идет
какая-то пьеса из жизни актеров. В антракте в фойе мы вдруг видим Юрку с
Линдой. Они прогуливаются под руку и никого не замечают. Я толкаю Юрку.
– Лажовый спектакль, – говорит он. Линда наступает
ему на ногу, и он поправляется:
– Не производит впечатления этот спектакль.
Вот так и гибнут лучшие люди.
После театра мы идем в ресторан. Весь вечер танцуем по
очереди с Линдой. Юрка танцует подчеркнуто равнодушно, словно это не его
девочка. Еще недавно все танцевали по очереди с Галей, а я танцевал с ней
подчеркнуто равнодушно. После ресторана мы идем с Виктором в гостиницу, На
улицах гогочут матросы-«загранщики» и наш брат-рыбак. Шмыгают такси.
– Ты знаешь, – говорит Виктор, – я ведь
женился. Вот тебе раз, он женился. И молчал. Наверное, он женился на той
блондиночка. Она мне всегда нравилась.
– Да, на ней, – говорит Виктор. – Так что у
тебя теперь есть сестра.
Я согласен на сестру.
