Упрям отметил для себя, что и с этими двумя надо держать ухо востро.
Подобных нашлось еще четверо — ни особых грехов за ними не водилось, ни внятных сведений о них не имелось. Занятно, что и Марух не сумел назвать их запретный товар, говорил только в общем: заклятия древнеромейские, магия персидская, колдовство иранское. В чем они выражены, упырь толком не знал и на торговцев выходил по совету Хозяина.
С остальными было попроще. Наум уйму времени и сил уделял отслеживанию магической торговли по всему свету, и если не знал всех купцов, то основательно изучил скользкие приемы торга. Как правило, купцы охотно пользовались расхождениями законов разных земель. Читая записи чародея, Упрям с ужасом узнавал, что десятки и сотни славянских купцов торгуют навьими чарами, только не в самой Словени, где это строжайше запрещено, а в Диком Поле, у вихов, у свеев. Но и других стран торговые люди вели себя не лучше. У вязантов даже общественное мнение не осуждало торговцев, которые вывозят за пределы державы предметы запретных культов и продают народам, об опасности этих культов толком не знающим. Время от времени такие «полузаконные» купцы впадали в неуемную алчность и пытались освоить новые рынки нахрапом, сбыть запретные чары поближе и побыстрее, на том обыкновенно и ловились.
Особенно насторожил Упряма еще один вязантский торговец по имени Абрахам Тоц. У Наума он упоминался в нескольких строчках в верху чистого листа. Сперва Упрям подумал, что остальная часть бумаги не открылась по заветному слову, но потом обратил внимание на размашистые, кривые знаки рекши и понял: Наум писал на скорую руку, запись просто не доведена до конца. А может, и сведений не было, вот чародей, где-то побывав, и торопился записать то немногое, что узнал.
«Абрахам Тоц, 40, вязант. Бывший товарищ, потом соперник Израэля Рева. Своя торговая сеть. Перехват рынков сбыта. Новая магия, восток Вязани, проникает в колонии. Не принят только на Кавказе. Очень внимательно!» — разобрал Упрям.
В списке Маруха говорилось: «Поч-вя-ку-сот-вя-сот-зерц». Читать это следовало так: «Почтенный вязантский купец со товарищи вязантские зерцала везет». И приписка: «Ос-приг» — то есть едет по особому приглашению Хозяина. Что означает второе «сот», Упрям не помнил. То ли «сотенные», то ли «сотные»? Нет, напрочь забыл, а может, и вообще ошибся, слушая Маруха. Более того, Упрям не мог припомнить, чтобы зеркала когда-либо запрещались. Да и смысла нет их запрещать: любой чародей и без зеркала обойдется, хотя бы миской с водой. Конечно, высокая отражательная способность заметно облегчала работу, но только очень ленивый маг отказался бы действовать, не имея под рукой хорошего стеклянного зеркала.
Они используются для прозрения времени и пространства, особым образом зачарованные — для общения. Изредка — для вызова духов, в том числе и зловредных, но запрет налагался на сам обряд, а не на зеркала. Вроде бы все… Для чего же Хозяин «особо пригласил» Абрахама Тоца со товарищи. торгующего заведомо безопасными зеркалами («сот» они там или не «сот», по-видимому, не имеет значения) — вкупе с отъявленными мерзавцами вроде Израэля Рева и сомнительными пройдохами вроде ладожских братьев? И почему откликнулся Абрахам Тоц, явно не испытывавший в Итиле никакого стеснения, то есть торговавший на привычном месте совершенно спокойно? Связано ли это как-то с тревогой Наума по поводу «перехвата рынков сбыта» и «новой магии»? Не мешало бы заодно узнать, почему Тоц не был принят на Кавказе. Что у горцев может считаться запретной магией? Упрям попытался представить себе это, но быстро махнул рукой: на Кавказе — что на Большом, что на Малом, — жили десятки различных народов. «Каждый склон горы молится своим богам» — это, возможно, единственное убеждение, в котором сходились все кавказцы. «Каждый сакля — свой башка», — презрительно переиначивали прикаспийские туркуши, которые малокавказцев крепко недолюбливали, потому что никак не могли завоевать.
Бесполезно гадать. Упрям смачно потянулся до хруста в костях и ненадолго расслабился. По ставням барабанил дождь, тихо горели светильники. Язычок огня в одном трепыхался, Упрям подлил масла, мимоходом подумав, что надо бы его еще прикупить: после вчерашней ночи запаса почти не осталось. Да и снеди не мешало бы: десяток охранников подъедал припасы с завидной скоростью. Нет, Упрям не жадничал, боги упаси! Но хозяйственная жилка была не чужда ему, и он уже прикидывал, чем кормить Ласовичей. И приходил к выводу, что завтрашним вечером тому же Неяде (о чем родители думали, давая такое имя?) грозит голодная смерть. Вот его и надо завтра отправить в город с возком. Хотя Лас все равно выделит сопровождение, так пусть и закупятся, пока сам Упрям на Смотре будет.
О боги, боги, давно ли Упрям и вообразить не мог, что так легко будут ложиться на ум подобные мысли? Что придется самому, без мудрого и доброго Наума все решать, за всем следить? Еще два дня назад… О боги, боги, как давно это было!
— Чего закручинился? — раздался рядом недовольный голос.
Упрям подскочил от неожиданности. Напротив него медленно соткался из подрагивающего над светильником воздуха седоватый, клочковато обросший старичок с паутиной в космах, но в опрятной чистой рубахе до пят с красными плетеными тесемками на рукавах. Лицо над бородой, кисти рук и, как потом оказалось, пятки поросли мелкой шерсткой, тем не менее, старичок был вполне человекоподобен и даже благообразен. Вычесывая пятерней паутину из волос, он проворчал:
— Буйну голову он повесил тут, видите ли. А хозяйство-от совсем запустил!
— Э… суседушко? — на всякий случай уточнил Упрям, своего домового никогда еще не видевший
— А то кто еще? Я и есть. Пикуля, — представился он. — Куляший.
Пикуля — это, конечно, прозвище, данное за тонкий голос. А «куляший» значило довольно высокое звание среди домовых. Куляшими называли тех, кто способен побороть многих злокозненных духов, в частности куляшей — озорных водяных, частенько норовивших пробраться в человеческие дома вместе с ведром речной воды. Куляший домовой крепко держит хозяйство, при нем и банники, и овинники по струнке ходят. Но и к жильцу-человеку такой суседушко строг.
Упрям знал, что с Наумом домовой башни находился в прекрасных отношениях и, бывало, давал чародею мудрые советы. А вот к самому Упряму — то ли по малолетству последнего, то ли еще почему — прежде не приходил. И вот первая встреча, первый разговор, а голос у Пикули сердитый. Не очень добрый знак…
— Вижу по глазам, об чем ты призадумался: эх, как трудно одному со всем управляться! Ой, как жалко себя!.. А с чем, скажи, управился-то? Хозяйство запустил, чужие руки пыль метут, печку топят, кашу варят! Где это видано? Тебе тут чего: честный дом, али детинец, али, того хужей, корчма придорожная?
— Да ведь я ж… Пикуля, добрый суседушко, да когда у меня время было?
— Ну знаю, знаю. Даже понимаю. А что помог врагов из дома прогнать — за то даже спасибо скажу.
— Ахм-гхм, — закашлялся Упрям. — Я тебе помог? Правда? Ну… спасибо, что заметил помощь мою.
— Не за что, — махнул рукой Пикуля и вычесал из косм небольшого паучка. Проводил его, удирающего со всех лап, взглядом и добавил: — Совсем не за что. В общем, так дальше жить нельзя. У меня тож делов невпроворот, за всем никак не поспеть. Куляши те же распоясались. В колодезь лезут; овинник от безделья ума лишается; всякие посторонние духи через ограду прут — слышь, в помощники мне набиваются! Мне! Прослышали, что чародея нетути, вот и рвутся на теплое местечко. Нет, подсобник мне, пожалуй, не помешал бы, а еще лучше — кикиморка, чтоб и хозяйству польза, и род продолжить. А то состарюсь… ну, это дело-от другое. А нонче прут сплошь прощелыги! Таких пусти — опосля горшков недосчитаешься. А кикиморы пошли… ну времена! Не, енто ты мал еще слушать. Да, а тут еще девка твоя в дом ломится, прям на место жительства. Я говорит, самовольно бы ни-ни, так ведь человек меня ждет не дождется. Правду, что ли, бает али брешет?
