— Как?! — опешила Юля.
— Да в смысле на такой же, как и прежние, на… как это поприличнее сказать…
— Мать Зинаида имеет в виду, что Иван выбирает женщин, и внешне, и внутренне похожих друг на друга. Отличительные черты — хамоватость: неприкрытая, скандальная; южный тип лица и всенепременно — выдающийся низ. Ну, в смысле таз. — Мать Анна всерьез задумалась, какое определение подобрать — точное, но корректное.
— Больше, чем у третьей, задницу, конечно, не найти, — клюнула личиком Зинаида и вздохнула. — Но и у последней седалище выдающееся. И гонор.
— Он привозил ее на прошлой неделе, — сочувственно пояснила Анна.
Люша подавила рвущийся наружу смешок и спросила, потупясь:
— А в чем вы видите тут патологию? На вкус и цвет товарища, как говорится…
Инокини переглянулись.
— Да там уже не о вкусе речь идет, а о болезненном пристрастии к униженности, боли, — тихо сказала Анна.
— Понятно. Мазохистские наклонности, — догадалась Люша.
— Да грех! Плотская мерзость и разнузданность. Говорю же — умными словами все что ни попадя поназывали, а вылечить все одно только Господу под силу.
Разговор перешел на другую, монастырскую тему, но Люшу беседа о Зинаидином брате натолкнула на неожиданную мысль. Обмусолив ее в течение вечерней службы, сыщица вышла из храма с горящими глазами и в привычной боевитости. Она догнала мать Анну, которая шла по тропинке от храма.
— Матушка, у вас Интернет работает? Вы уж простите, что я с личным…
— Что вы, Юлечка! — всплеснула руками Анна. — Ваш живой взгляд мне нравится много более, чем вымученная задумчивость. Не обижайтесь только. — Сестра, тронув Люшу за руку, тепло посмотрела в глаза.
— Идите в холл, вынесу вам ноутбук. Конечно, Интернет в порядке — я же слежу за сайтом! — с апломбом сказала монашка и бодро пошла к корпусу.
Люша же кинулась к машине откапывать телефон, который она в мизантропическом порыве разобрала на запчасти. Слава Богу, части сложились в единое целое, и Люша смогла дозвониться архивистке Ирине Молевой.
Женщина просьбу «шальной» сыщицы восприняла скептически.
— Да зачем это все нужно? Чушь какая-то. И времени у меня нет на поиски чужих фотографий.
— Да поймите, Ирина, речь идет о серии убийств! Погибли четыре человека, и Анатолий Сверчков выжил по чистой случайности. Но, похоже, убийца останавливаться не собирается. Неужели память о Виктории вам совсем не дорога? Вы же дружили… — Люша вложила весь металл в голос, на который была способна.
— Не нужно меня совестить. Что смогу — сделаю. Вышлите свой электронный адрес мне по телефону, — с вызовом сказала архивистка и отсоединилась.
Через два часа Люша проверила почту. Письма от Молевой она не получила, зато обнаружила целых три от родных и «коллег»: смятенное — от сына, деловое — от Быстрова, и — присланное пять минут назад — покаянное от мужа.
Наревевшись в душевой, где сыщицу не могли бы увидеть четыре паломницы, которые делили с Иулией келью, она, пристроившись в башенном коридорчике на коробке с каким-то скарбом, принялась за ответы. Из комнаты уже доносился храп и сопение уставших за день женщин, когда Люша разослала письма и получила молниеносные ответы.
«Милый Котька! Роднулька мой! Прости, что измучила своим исчезновением и молчанием. Ситуация духовно тяжкая. Конечно, никаких выводов я сейчас делать не способна, потому и решила побыть в одиночестве и тишине. Я АБСОЛЮТНО здорова, сыта, обогрета. Целыми днями гуляю. Деньги мне не нужны. Я скоро, совсем скоро приеду. Сама. Предупрежу тебя, когда именно. Дело не в демонстрации характера и не в «жестоких фортелях», а в пугающем вопросе, который вдруг схватил за глотку и требует ответа: как жить дальше? Люблю. Винюсь. Молю о понимании. Мама».
Константин ответил кратко и жалостливо:
«Мамуль! Какое счастье, что ты нашлась!!! Я полностью солидарен с тобой, но страшно волнуюсь за тебя. Люблю и прошу прощения за резкие слова. И тоже молю тебя о понимании — приезжай немедленно, не мучь нас. И все сообща мы ответим на «пугающие вопросы». Твой Костя».
Мужу Люша поначалу решила не отвечать. Но, подумав, борясь с собой, все-таки написала. Слова любви и покаяния она не могла оставить без ответа.
«Саша, не хочу, да и не в силах говорить, что «все у нас будет по-прежнему». Не получится. Нет. Пусть пройдет время, которое и покажет — КАК будет. Я — в порядке. Явлюсь — не запылюсь. Выбор — за тобой. Простой и категоричный: да-да; нет-нет. Третьего, увы, не дано».
«Люлюш! Третьего не дано. Скажи, прошу — где ты?! Я немедленно приеду», — ответил муж.
«Вот в этом весь Сашка», — с улыбкой подумала Юля. Действовать немедля, нетерпеливо, с упертостью. Плюнуть на работу и мчаться в любую тьмутаракань, чтобы вызволять царевну-несмеяну. Ну, у кого еще найдется такой непрактичный, готовый ради тебя на все муж? И не беда, что назад придется пилить все равно порознь, на двух машинах, а выгодная озвучка уплывет к другому актеру — Шатов не в силах отмахнуться от «души прекрасного порыва». Балда, да и только.
Коварному Быстрову, который вздумал дразнить «дневником, раскрывающим все тайны», Люша отвечать не стала. Прочтет перевод — тогда и скажет спасибо. А сейчас у нее и без дневника, о содержании которого Шатова догадывалась, появился план действий. Только бы решить две проблемы: одеться попрезентабельнее для возможной встречи с N и М, и получить фотографии от Молевой. Захлопнув компьютер, Люша с наслаждением потянулась и, выдохнув, со спокойной радостью ощутила возвращение в СВОЮ жизнь, которая, несмотря ни на что — осмысленна и бесценна.
Глава десятая
«…Главной страстью папы были книги: он ими спекулировал. Впрочем, как для истового библиофила, дефицитные Булгаков, Кафка и Набоков представляли для отца не только товар, нет! Они были бесспорной духовной ценностью. Папа был не столько начитан, сколько поверхностно нахватан. Память ему досталась отменная, и потому хаотически проглоченные строфы, имена, события, герои, теории и воззрения застревали в его голове прочно, преобразуясь в какофоническое художественно-интеллектуальное созвучие. Жизненная всеядность и непоследовательность вкупе с предельным эгоцентризмом и показушной артистичностью выпестовали характер холерический, нетерпимый, изменчивый на полуслове и требующий ежечасного самовыражения. Если отец семейства затевался что-то читать вслух, то это должно было быть интересно прежде всего ему самому — дети и бессловесная жена могли втихомолку скучать и думать о своем. Самым тяжелым испытанием становились моменты, когда отец выпивал и бурно, навязчиво выплескивал собственные стихотворные вирши на наши уши. Среди творений Владимира Александровича попадались и вполне приличные, но по большей части — малопонятные, ритмически организованные философские стенания души-страдалицы. Малогабаритка наша была набита «сокровищницами человеческой мудрости». Разве что в шкафчике над унитазом не было книг. Все тома и томики — даже микроскопические сборнички стихов, отец заворачивал в упаковочную серую бумагу и надписывал яркими карандашами. От этого книги казались какими-то бутафорскими, ненастоящими, и потому не слишком притягивали читательский глаз. Но под этой серой коростой пряталась изобильная плоть литературной классики, которую отец так любил: прочтет пару абзацев из Чехова или Бунина — разохается, заходит в полосатых трусах и майке-алкоголичке по дому, выкрикивая понравившиеся строчки. Но минут через пятнадцать успокоится, усядется пить чай с докторской колбасой и полубатоном хлеба под телевизионные вопли хоккейного матча и, через мгновение, с набитым ртом, уже орет на Балдериса с Капустиным, что они не катаются, а загорают весь второй тайм…
