Хорошо — глаза привыкли к темноте. Сейчас он найдет ее здесь. Может, чуть выше, за этим стволом. Ноги скользили — карабкаться вверх Олег больше не мог. Он на коленях съехал вниз, цепляясь за сучья. Эта крохотная вытоптанная площадочка — предел пути. Стрижов не мог заставить себя посмотреть вниз — в черную пропасть. Справа раздались стремительно приближающиеся голоса, свет фонарика ослепил на миг Олега.
— Мы вот здесь уже были, по траве шарили в поисках телефона, который подружка моя потеряла, когда услышали ее крик — ужасающий. Как будто зверь кричит. А подбежали — уже только белое пятно внизу. Может, еще что-то можно сделать, — тараторящая толстуха-Полина вела с собой десант из трех человек.
— Только как подобраться? Я спускался один раз тут, но это, я вам скажу, то еще мероприятие, — сказал запыхавшийся мужской голос — высокий и бойкий.
— А она случайно оступилась? — вплелся негромкий, глухой.
— Не знаю. Она плакала и бежала… — Полина уже едва могла говорить — так загнала себя.
Олег преградил доброхотам дорогу:
— Там никого нет. Оставьте нас.
— Ее знакомый или родственник? — тихо спросил бойкий, опустив фонарик с лица Олега на его колени, облепленные землей.
— Вон, смотрите, платье белеет, — подошла с опаской, бочком, к обрыву Полина.
Мужчина дернул фонариком туда, куда указывала девушка. Олег непроизвольно проследил за пучком света. Спасатели сгрудились на краю утеса, глядя вниз. Стрижов подвинулся на пару шагов к ним, завороженно следя за световой дорожкой. Сначала он увидел в полутьме бледный лоскут пашмины, зацепившейся за куст — совсем близко, в метре от площадки. Но взгляд неудержимо притягивал круг света, который сфокусировался ниже, на чем-то слепящем.
— Господи, как она смогла прыгнуть? — вздохнул глухоголосый.
И Олег посмотрел: белая ткань, рыжие волосы, вывернутые ноги. Маргоша любит выкручивать Барби ноги… Сломанная кукла…
Он загоготал. Когда Стрижова схватили сильные непререкаемые руки, Олег просипел в лица этим — любопытным:
— Я не мог раньше. Я просто опоздал…
Глава одиннадцатая
«Все случилось из-за Лизиной несамостоятельности. Она никогда не умела быть ответственной и сильной. Она милая, слабая, моя детка. Уговорила поехать с ними, чтобы помочь с Маргошей. Это и стало поначалу для меня блаженным отдыхом — строить дворцы из песка, кормить привереду персиками, читать стишки про паровозик. Дети казались дружными и беззаботными. Они дурачились и все норовили оторваться от нас. Да и пусть — думала я. Когда им и насладиться друг другом? Но ОН все время внимательно поглядывал в мою сторону, будто исподтишка держал на мушке. Скользнет прищуром поверх плеча и уставится в пространство, но я-то угадывала, что вот сейчас, отогнав мой взгляд, ощупывает, все примечает. Едва обозначенная прелюдия из жестов, полуулыбок, незначительных слов набирала темп, распаляла. Могла ли я сопротивляться? Должна была… Другого ответа и сегодня не существует. Негласный запрет и холодность лишь дразнили ЕГО, и «позывные» становились изощренней, настойчивей…
В тот день я распахнула дверь их номера — ОН стоял спиной к входу у кровати — обнаженный, уперев руки в поясницу и чуть скосолапив ноги: идеально пропорциональный, бронзовый Нарцисс. «Калька с покойного Толкаева!» — остолбенела я, даже не пытаясь ретироваться за дверь. Лиза докармливала Маргошу обедом в ресторане — что всегда превращалось в муку мученическую. Он резко обернулся, и, схватив с кровати майку, инстинктивно прикрылся ею. Я принесла детям минеральную воду и сладости. Сделав беззаботное лицо, проскользнула к столу, поставила пакет:
— Олеж, я водичку вам принесла и всё…
Обернуться не успела.
— Вы совсем шоколадной стали… — ОН, отбросив майку, приблизился, тронул прохладной ладонью мое плечо. Я будто рухнула с ледяной горы — так жутко и сладко было в детстве мчаться на санках в Филевском парке с отвесного берега к реке. Жар, теснота, удушье, требовательные губы — я потеряла способность осмысливать и сопротивляться…
— Мама?… — обескураженно спросила Лиза.
Я стояла одна, посреди номера, расхристанная, с затравленным взглядом. ОН успел скрыться в ванной, оставив нас с дочерью на дуэльной линии, нацеленными друг на друга. Маргоша, хвала Богу, традиционно плелась по коридору, дотошно переступая через завитки на ковролине, силясь попадать лишь на желтые. На следующий день ОН увез Лизу в Севастополь на экскурсию…»
Анатолий Сергеевич ждал гостей в прибранной квартире. Ему даже мазохистское удовольствие доставляло хозяйничать тут, как ни в чем не бывало: например, испечь кулебяку с капустой из покупного теста.
«Сколько их там прикатит? Шестеро, пятеро? По куску всем хватит. В публичные разоблачения, как в детективчиках, решили поиграться? На здоровье! А мы с интересом понаблюдаем, послушаем. Ни одной серьезной улики, ни одного неоспоримого доказательства. «Дырка вам от бублика, а не Сверчков!» — Анатолий Сергеевич с грохотом задвинул ящик кухонного стола, убирая чистые ножи и вилки. Кулебяка начинала подрумяниваться, и хозяин сел в кресло, поглядывая на настенные часы. Минут пять можно было чаек похлебать-подумать. Любимый «Пуэр»…
…Вика начала вдруг закрываться в кабинете перед сном. После ванны, в пижаме или сорочке, она мялась и виновато улыбалась:
— Хочу еще кое-что посмотреть….
А потом скрывалась на полчаса за плотно закрытой дверью.
Муж начал подслушивать — нет, по телефону благоверная не говорила. Это успокоило Анатолия Сергеевича, но неясное подозрение не оставляло — Вика ни разу не сказала прямо, что за работа такая в половине первого ночи. Однажды, наводя порядок, Анатолий Сергеевич снял стопку бумаг и блокнотов со стола, переложил на диван. Вытерев пыль, хотел вернуть все на место, но этот синий ежедневник, оказавшийся внизу, выскользнул из рук и упал на покрывало, раскрывшись посередине. Сплошной английский текст. Виктория бралась подчас за переводы — но выходило это у нее куцо, бессистемно. И она никогда не пользовалась тетрадями — писала на листах. Все они лежали неразобранными в нижнем ящике — ждали своего звездного часа — того, когда переводчица сможет, наконец, сосредоточиться на «нетленке».
Имя Лиза, встречающееся почти на каждой странице, сразу навело на мысль о дневнике, который не предназначался для посторонних глаз. Несколько фраз Анатолий Сергеевич перевести смог. Лучше бы он оставался в святом неведении! Лучше бы… С того дня, на протяжении трех месяцев, Сверчков изо дня в день переводил откровения жены со словарем. Дневник пополнялся новыми исписанными страницами: тексты становились все беспощадней к нему, родному мужчине, и все бесстыдней по отношению к мерзавцу, погубившему его дочь.
Впрочем, никаких прямых обвинений в измене муж предъявить бы не мог. Стрижов явно чурался страстной, изнемогавшей от желания и одновременно чувства вины тещи. План предательского побега Виктория, видимо, долго вынашивала в голове, не доверяя его даже тайным откровениям. Но в середине февраля, когда ситуация с Маргошей и Инной Павловной накалилась до предела, историк начал склоняться принять предложение «мамы». Вика со свойственной ей дотошностью и целеустремленностью вызнала все о возможности сотрудничества Олега с Мальтийским университетом. Значит, Мальта… Конечно… Историк одержим рыцарской тематикой. Ничего более абсурдного и представить невозможно: Стрижов-рыцарь. Что-то вроде Царевны-лягушки. Сверчков чувствовал, что близится кульминация: признание жены, и за ним — расставание. Напряжение в доме становилось физически невыносимым. Ужин в молчании, одна-две реплики, и иногда, как казалось Анатолию Сергеевичу, желание Вики вызвать его на скандал, или пожаловаться на свою несчастную судьбу, вылить на голову безропотного молчуна хоть долю раздиравших ее страстей. Сверчков с презрением к самому себе осознавал, что готов простить жене и Крымскую трагедию, вина за которую, по его мнению, неоспоримо лежала на молодом ублюдке, и любовную одержимость. Лишь бы она не ломала до основания их спокойную жизнь. Лишь бы не оставляла его, Сверчкова, в полном одиночестве.
